Книга Государевы конюхи, страница 315 – Далия Трускиновская

Встретил его купец вида самого разбойничьего — на один глаз крив, нос перебит, на щеке шрам, уходящий в седеющую бороду. С такой рожей не в дверях лавки стоять, похваляясь товаром, а выскакивать из-под моста с кистенем да вести налетчиков на приступ купеческого обоза. До сих пор Стенька этого человека на торгу не встречал, но ведь и в Саадачный ряд редко заглядывал, все больше там, где съестное продают, промышлял…

Стенька осведомился о джидах — вроде бы как приценился. Купец внимательно его оглядел и сказал, что товар редкий, спрос на него невелик, но коли угодно, он отправит сидельца домой, чтобы взял из ларя и принес два джида на выбор. А поскольку живет купец неподалеку, то Стенька может прогуляться вдоль ряда, поглядеть, у кого что, и когда почти все лавки закроются, пусть приходит — купец-де его дождется.

Очень порадовавшись тому, что наконец увидит диковину, Стенька отправился на прогулку. Делать уж точно было нечего — разве что потолковать со знакомцами, которых на торгу было великое множество. Одному он рассказал о купце из Саадачного ряда.

— А, то Ермак Савельевич, — опознал страшную рожу знакомец. — Он в оружии толк знает. Ты, коли что, к нему ступай — и выберет, и присоветует, что тебе, по твоим деньгам, больше подходит.

Стенька вздохнул — когда еще будут по карману те бирюзовые джериды? И неторопливо направился к лавке Ермака Савельевича.

— Ну, ты горазд гулять, мы уж запирать собирались, заходи скорее! — пригласил сиделец Алешка.

— Принес? — спросил, входя, Стенька.

— Да уж принес…

Дверь за Стенькиной спиной захлопнулась. Он резко обернулся и увидел человека, которого охотнее всего встретил бы в храме Божьем на отпевании, лежащим в гробу. Это был Богдашка Желвак.

— Твою мать! — воскликнул изумленный Стенька.

— Твою мать! — повторил не менее изумленный Желвак.

— Ермак Савельевич, точно ли он за джеридами приходил? — спросил оказавшийся рядом с Желваком конюх Данила.

— Точно он. Тут ошибки нет.

— Джид персидский, стало быть, понадобился? — нехорошим голосом и с преотвратным прищуром спросил Желвак. — А ну, говори живо: кто тебя за джидом прислал?

— Никто не присылал, самому надобен! — с задором отвечал Стенька.

— Тебе?! — хором спросили Богдашка и Данила.

— Мне!

Конюхи переглянулись.

— Да ну его, дурака, — вдруг сказал Желвак. — Услыхал, поди, где-то, что есть, мол, такой персидский джид, пожелал увидеть. Он же вечно всюду нос сует…

— Нет, Богдаш, — возразил Данила. — Он неспроста джид ищет. Ты на него взгляни…

Стенька ошалел. Неужто Деревнин прав и у него на роже все как есть написано?

— Ну, взглянул…

— Врет чего-то…

Желвак фыркнул.

— Берем под белы рученьки и ведем к дьяку, — решил он, — пока тот обратно в Коломенское не ускакал. Ночевать в Москве он вроде не собирался. А тащить этого обалдуя в Коломенское — так живым не довезем, я его сам по дороге пришибу…

Сопротивляться было бесполезно.

* * *

Данила появился на конюшнях грязный, как прах, и голодный, как волк. Они таки заблудились с Настасьей в земляных норах. Когда выбрались из ловушки, визг и шум борьбы слышались совсем близко, и первое, что пришло на ум, — нечистая сила кого-то дерет. Мало ли, где у нее в Москве пристанище? Может статься, и под Кремлем — охраняют какие-нибудь сатанаилы закопанный сундук с золотом и чинят расправу над дураком, что полез тот сундук добывать.

Проплутали кум с кумой довольно долго, проголодались, наконец выбрели на одну из подземных улиц, а там уж Настасья сообразила, куда идти. Данила видел, что розыск ни к чему путному не привел, разозлился на куму и, когда она вывела его в дом своего названого деда, оставил ее одну, а сам помчался к Боровицким воротам, благо как раз стемнело и никто не видел его чумазой образины.

Дед Акишев не спал, возился в шорной и, услышав возню у водогрейного очага, взял вилы и пошел глядеть, кто там балуется. В очаге оставалось еще довольно теплой воды, Данила зачерпнул ведерко и старательно оттирал лицо и руки.

— Где ж тебя носило, чадище-исчадище?! — воскликнул дед. — И чей это на тебе кафтан?

— Ох, Назарий Петрович, не спрашивай…

— Ты где так извозился?

Данила утерся рукавом и вздохнул.

— А что, Назарий Петрович, ты на конюшнях уж полвека живешь, ты все знаешь — тут нечистая сила не водится?

— Нечистая сила? А где она тебе являлась? В каком образе? Тимофею вон голая женка мерещилась, — сообщил дед. — Насилу отвадили. Попа звали молебен служить, конюшни святить. Тебя тоже девки допекли?

— Нет, иное.

— Да говори ты толком!

— Визжало что-то под землей, возилось, словно беси воевали, — туманно отвечал Данила.

— Тьфу, я-то думал! — разочарованно воскликнул дед. — Не беси это, а барсуки.

— Какие еще барсуки?

— Такие, что под Кремлем норы роют. Зверь невелик, морда забавная, увалень. Они, бывает, ночью наружу выходят, я их видал. Шуба темная, едва и углядишь.

— Что ж они тут, посреди города, поселились? — спросил ошарашенный Данила.

— А чего ж им тут не жить? Они норы роют, им под Кремлем привольно. Едят мелкую живность, а у нас тут мышей — сам знаешь, особливо у Житного двора. Так коты поверху охотятся, а барсучишки — те под землей. Одно плохо — на зиму спать ложатся, как медведи.

— И выходят наружу? — переспросил Данила.

— Выходят, у них уж места есть. Они умные, в кустах прячутся.

— А человек может барсучьей норой проползти?

— Вряд ли. Хотя вылезть в барсучью дыру может, коли рыхлую землю разгребет. Да ты что, в охотники собрался? Не дури, барсучий мех не в цене, грубый. Откуда там, под землей, хорошему быть?

— Не может быть, чтобы барсуки такой шум подняли…

— Они еще почище шумят — когда у них гон. Это тебе еще повезло… Погоди-ка, дитятко! Где это ты барсуков слушал?

Данила смутился.

— Ты куда лазил?

Ответить было нечего. Врать Данила не любил, а правду сказать — дед за сердце возьмется, плохо ему станет. А дед Акишев уж старенький, его беречь следует.

— Откуда ты такой чумазый приплелся, да еще и барсуки там орали? — продолжал допытываться дед.

— Я не своей волей, — пробормотал, краснея до ушей, Данила. — Это Башмаков велел…

— Башмаков тебе велел под землю лазить? Ох, Данила! Выбрось из головы эту дурь. И я был молод, и мне знать хотелось, что там. Да только ничего там нет, одни норы, иная белокаменная, иная кирпичом выложена. А иная, запомни это, на соплях держится. Вот рухнет тебе на дурную голову! И без покаяния на тот свет пойдешь! Кто тебя отмаливать будет? Один ты!