Онлайн книга «Настоящий полковник»
Потом… Никогда за всю свою жизнь полковник не думал просто о жизни. Думал о службе, карьере, наградах, выговорах, выполнении задания, отдыхе. В общем, о чем угодно, кроме самой жизни. Теперь, когда служба, карьера, выговоры, деньги и прочая мишура перестали что-либо значить, он стал думать о том, о чем следовало думать. Просто о жизни. И о свободе. Без которой жизнь — не в жизнь. Камеры милицейских КПЗ и следственных изоляторов, в которых содержался полковник, располагали к размышлениям. За дверью лязгнуло. С грохотом открылось окно. — На помывку! Готовься! Ну да, верно, сегодня же банный день! Сегодня зеки имеют возможность вкусить кусочек той, прошлой, свободной, жизни. Полковник встал возле двери. Через несколько минут она распахнулась. — Выходи. Руки за спину. Шагом марш. Прошли по коридору. Спустились в подвал. — К стене! Переждали цепочку идущих из бани зеков. — Пошли, Вошли в раздевалку. — Раздевайся. Полковник стянул с себя одежду. И, голый, шагнул в дохнувшую теплом и паром «помывочную», где в полумраке и взблескивающих в свете ламп брызгах копошилось несколько зеков. Протискиваясь сквозь скользкие, в пене мыла тела, он пробрался к скамье, на которой лежали шайки. Выбрал наименее помятую, налил в нее воды и стал намыливать тело. Его толкали, наступали на ноги, задевали шайками, но он не обращал на это внимания. Он размышлял о том, почему ему разрешили мыться в общем зале? Допуск к коллективному омовению мог свидетельствовать о смягчении режима содержания. И скором переводе в общую камеру. А мог — о переводе в камеру, которой ему грозили. Интересно, что его ожидает за порогом раздевалки? Полковник выплеснул на себя воду и пошел к кранам, чтобы набрать новую. Он постоял с минуту, прежде чем смог протиснуться к бьющим в пол струям воды. Подставил шайку. Но ее оттолкнули в сторону. — Ты чего? — спросил Зубанов. — Не пыли, полковник, — тихо сказал, наклонившись к его уху, обидчик. Зубанов вздрогнул, но быстро взял себя в руки. — Ладно. Забыли. Проследил, куда пошел толкнувший его зек, налил шайку и пошел в его сторону. — Пусти, — сказал он. — Не видишь — занято. — Да вон же, место есть. Зек подвинулся, полковник поставил шайку. — Ты, что ли, полковник? — с ухмылкой спросил зек. — Может, и я. — Не гони. Тебе весточка. С воли. — От кого? — Я же говорю — с воли. От твоего кореша. — От какого? У меня много корешей. — От Федорова. Зубанов выронил мыло. Зек наклонился, поднял его. — Тебе велели передать, что твоя весть дошла до того, кого надо. Только им нужны подробности. — Какие? — Не гони порожняк. Ты знаешь какие. Они сказали, чтобы ты опустил груз в камеру, которая под тобой. Если сделаешь, они тебя выручат. — Ладно, понял. — Смотри, фраер, я в твоем деле свой интерес имею, — предупредил зек, схватив полковника за руку. — Я же сказал — понял! — Если кинешь… Зек выплеснул на ноги полковника остатки воды и пошел к выходу. Зубанов домылся, вышел в раздевалку, оделся и прошел, понукаемый окриками надзирателя, в камеру. Значит, все-таки сработало! Значит, не зря! И значит, есть шанс… — Я хочу дать показания! — закричал, застучал он кулаками в дверь. — Чего тебе? — недовольно спросил надзиратель. — Я хочу дать показания. — Ну и что? — Дай мне бумагу и ручку. — Тебе не положено. — Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит. — Ладно, позвоню. Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку. — На. Пиши. — Ну вот видишь. А говорил нельзя… Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался. Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл. Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут. Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное. Перечитывать написанное Зубанов не стал. На это требовалось слишком много времени. Потому что в письме вместо слов, фраз и предложений были буквы. Одни только буквы. Бесконечный, без пропусков, запятых и точек ряд прописных букв. Сплошное АБВГДЕЖЗ… Если письмо попадет в руки зеков, то они никогда не поймут, что там написано. Если генерала Федорова — он передаст его в отдел дешифровки, где текст раскроют в пять минут. Не такой уж он сложный. Если письмом завладеют следователи, то они, конечно, тоже попытаются расшифровать набор букв, но только вряд ли смогут. Потому что у них специалистов подобного профиля нет. И даже если они передадут письмо своим теневым боссам и те смогут распознать текст, то тоже ничего страшного не случится. По той причине, что ничего нового они не узнают. Они о себе гораздо больше знают, чем написано в письме. Ну и, значит, можно рисковать. Даже если предположить, что встреча в бане — это ловушка и что тот зек не зек, а подсадка милиции. Надо рисковать! Полковник свернул два исписанных мелким почерком с двух сторон листа в трубочку. Сплющил ее, пробив по всей длине кулаком, затем прогладил, превратив в ленту. И эту ленту свернул в плотный свиток. Получился небольшой, наподобие бочонка лото, сверток. Письмо. Которое следовало опустить в почтовый ящик. Расположенный этажом ниже. Как же опустить? На нитке опустить. Полковник задрал штанину, стянул с ноги носок и распустил верх носка на нитки. Нитки связал, получив единую, длинную бечеву. Если исходить из высоты камеры плюс толщины бетонных перекрытий, то форточка ниже расположенной камеры должна была находиться в трех с небольшим метрах от этой. |