Онлайн книга «Любовь — всего лишь слово»
|
Меня бросает в жар, я наклоняюсь, целую ее в шею и говорю: — Извини. Извини. Я так не думаю. Вдруг она обвивает руками мою шею и прижимает меня к себе. Сквозь одеяло я чувствую тепло ее тела, вдыхаю аромат ее кожи. Мои губы замирают на ее шее. Мы оба замираем. И так мы долго лежим. Потом она отталкивает меня от себя. Очень резко. Обоими кулаками. Делает мне больно. — Верена! — Ты не знаешь, чем я занималась! Со сколькими мужчинами я… — Я не хочу этого знать. Думаешь, я ангел? — У меня ребенок… и любовник… — Не любовник… а так, с которым ты всего лишь спишь. — А до него у меня был другой! А перед этим еще один! И еще один! Я шлюха! Я испоганила свою жизнь! И цена мне — грош в базарный день! Я по расчету вышла замуж, и с самого начала… — Дай теперь мне сказать! — Что? — Ты чудо, — шепчу я и целую ее руку. — Для меня ты просто чудо. — Своего маленького ребенка я использую как помощницу в своих обманах. Я… я… я… — Ты чудо. — Нет. — Ну хорошо. Если не так, то мы стоим один другого. Я всегда удивляюсь, как одинаковые натуры издалека чуют, распознают и притягивают друг друга. Разве это не удивительно? — Ты находишь? — Да, Верена, нахожу. — Но я не хочу! Не хочу! — Чего? — Чтобы все началось сначала. С тобой. Не хочу обманывать Энрико! — Коль ты обманываешь своего мужа, то можешь спокойно обманывать и Энрико! Она вдруг начинает смеяться. Сначала я думаю, что это истерический приступ. Но нет, это совершенно нормальный смех. Она смеется и смеется, пока ее не останавливает боль. Она снова кладет руку на живот. — Ой, — говорит она, — я забыла, что мне надо быть поосторожней. Ты прав, Оливер, все это смешно. Просто ужасно смешно! А вся наша жизнь сплошная комедия. — Ну вот видишь, а я о чем говорю, — поддакиваю ей я. 9
Теперь дети вдалеке (где-то там, должно быть, их игровая площадка) поют песню: «В чаще лесной молчаливо стоит небольшой человечек…» После сказанных слов мы с Вереной долго смотрели друг на друга. Она — с таким выражением на лице, будто только сейчас впервые увидела меня, а сейчас мы вдруг оба вместе начинаем говорить, глядя в сторону, она — в потолок, я — в окно. Вам, должно быть, известно такое? Ощущение будто мы боимся друг друга. Хотя нет — не друг друга, а скорее каждый — самого себя. — Мой отец… — И из этого первого интерната тебя… «В мантии пурпурной красивой, наброшенной на плечи». — Что ты хотела сказать? — Нет, что хотел сказать ты? — Я хотел сказать, что мой отец полностью под каблуком у тети Лиззи. Он мазохист. Я на каникулы всегда езжу к родителям. Но живу не с ними в вилле, а в гостинице. Только если моя мать не в санатории, я живу дома. — Я пожимаю плечами. — Если это можно назвать своим домом! — А она часто в санатории? — Почти постоянно. Только из-за нее я и езжу на каникулы. Иначе бы оставался в Германии. — Понимаю. — Однажды, когда мать была не в санатории, а дома, а дорогая тети Лиззи куда-то ушла, я обыскал ее комнату. Я рылся два часа, пока наконец не нашел их. — Что? — Плетки. Собачьи плетки, хлысты для лошадей и все подобное. Самых различных цветов. Все было тщательно запрятано в ее платяном шкафу. — Значит, она его бьет? — Да. И думаю, уже лет двадцать как. — Да-а. — Я и говорю: это любовь с молодых лет! Когда я нашел плетки, мне вообще стало абсолютно все ясно. Она единственный мужик в этой троице! Моя мать всего навсего несчастная бледная тень. А мой отец? У того только один свет в окошке: Лиззи! Лиззи! У нее доверенности на все его счета. Поверь: она вместе с ним выдумывает все махинации, замышляет новые подлянки в бизнесе! Поверь: теперь мой папаша уже просто ничтожество, пустое место, жалкая игрушка в ее руках. А она садистка! — Ужасно. — Почему же? Он сам хочет, чтобы его хлестали. От нее он получает то, что ему требуется. That's love [70] . — Не смей так говорить. — Видно, он и от моей матери хотел того же. А она отказалась. Или у нее плохо получалось. Видно, удовлетворить мазохиста не так уж просто. Вот тут-то и появилась вновь та, которая хорошо это умела, так, что он оставался довольным да и она наверняка. Ты бы поглядела на нее хоть раз. Не баба, а фельдфебель. — Омерзительно. — Я рассказываю правду, а правда всегда омерзительна. — У нас с тобой ничего не получится. — Почему же? — Потому, что ты вот такой. — Но и ты точно такая же. — Да, — говорит она и смеется, как ребенок, — верно. — Это будет самая великая любовь на свете, — говорю я, — и она не кончится, пока один из нас не умрет. — Sentimental fool [71] . — Ах, ты еще и английский знаешь? — Да. — Ясно. Каждой немецкой женщине Ami-Boy-Friend [72] после войны. — Ты что, рехнулся? Как ты со мной разговариваешь? — Ах, извините, уважаемая дама, у вас, значит, такового не было? Она снова смеется. — Целых три. — Всего лишь? — говорю я. — Надо же. Так на чем мы остановились? — На мазохизме твоего отца, — отвечает она, продолжая смеяться. — О господи, ничего себе разговорчик! — Верно. Так вот я и говорю: он типичный мазохист! Я за ним наблюдал. Очень пристально и долго наблюдал, после того как нашел плетки. Я и за тетей Лиззи наблюдал. Как она командует. Как смотрит на него. Как он ей подает огонь, когда она собирается закурить. Как она при этом дергается туда-сюда, пока отец не обожжет себе пальцы. И это им приятно. Обоим. — Оливер, этот мир так отвратителен, что я покончила бы с собой, если бы не Эвелин. — Не болтай глупости! Лишь немногие способны лишить себя жизни. Ты не представляешь, как часто я поигрывал этой мыслью! Ни у тебя, ни у меня не хватит на это духу. Кроме того, тебе живется совсем неплохо! Ты богатая женщина. У тебя любовник. А теперь еще и я. Если хочешь, можешь попробовать, кто из нас лучше… |