Онлайн книга «Любовь — всего лишь слово»
|
— Красиво. — Правда? — Мне надо было бы иметь побольше американцев. Тогда бы я сейчас хорошо знала английский. После третьей мировой войны я это наверстаю. Если останусь в живых. — После третьей мировой войны ты будешь моей женой, — говорю я, — если мы оба будем живы. Она поворачивается и смотрит на меня, а меня бросает то в жар, то в холод. Никогда еще под взглядом женщины я не чувствовал такого дурмана. No, no, this must be love… [85] — Стало быть, наше скромное бытие окружает сон? — Да, — говорю я. А дождь шелестит по осенней листве. Он идет и идет себе потихоньку. Вернись назад, о спящая… — Ты храбрый? — Что? — Я спрашиваю: ты храбрый? — Я? Нет. Я трус от рождения. Ты же знаешь. — Не болтай, — говорит она, и ее глаза начинают гореть, а узкое лицо становится еще уже. — Я ему уже сказала. — Кому? — Своему мужу. — Что? — Что я встретила тебя. С другими ребятами. Совершенно случайно. Кто-то назвал тебя по фамилии. Я стала припоминать: Мансфельд? Мансфельд? А потом обратилась к тебе. Ты оказался тем самым Мансфельдом! Сыном его делового партнера. — Верена! — Что? — Ты с ума сошла? — Конечно! Ведь именно об этом мы все время и говорим! Я хочу чаще видеть тебя! И дольше! И не только тайно! И не только здесь, в башне! Ты хоть подумал о том, что мы будем делать, когда придет зима? — Говори, говори! Что дальше? — Дальше? Знаешь, в этой жизни все происходит шиворот-навыворот. Мой муж был в восторге! Он сказал, чтобы я позвонила в интернат и спросила, не придешь ли ты к нам завтра на ужин. — Уже завтра? — Да. Поэтому я и спросила, хватит ли у тебя смелости. — Думаю, что хватит. — Я подумала, что если ты придешь к нам раз, то сможешь приходить и потом. И во Франкфурте тоже. Мы ведь скоро отсюда уедем. — Всю последнюю ночь я со страхом думал об этом. — Кем ты хочешь стать, Оливер? Я не отвечаю, потому что стесняюсь. — Ты, наверно, и сам еще не знаешь? — Нет, знаю. — Тогда скажи. — Это может показаться глупостью. — Все равно скажи! — Я хочу стать писателем. — И ты этого стесняешься? — Так ведь это очень трудно. Скорее всего я никогда им не стану. И вообще… — Ты уже что-нибудь написал? — Примитивные рассказики о любви для девочек. Пока больше ничего. — Напиши о нашей с тобой истории. — Нашей истории? — О нас двоих! Как мы познакомились. Обо всем, что уже было. И о том, что… Она запинается, и я спрашиваю: — Ты хотела сказать: и о том, что еще будет? Она кивает и снова смотрит вдаль сквозь дождь. — Хорошо, — говорю я. — Хорошо, я попытаюсь. И дам тебе все прочесть. И если что-нибудь у меня не получится, ты мне скажешь, ладно? — Ладно. И если мне что-то особенно понравится, я тоже тебе скажу. — Договорились. — Оливер… — Да? — Энрико тоже будет завтра вечером. Он возвратился из Рима. Его пригласил муж. Хватит ли у тебя на все это храбрости? — Причем здесь храбрость? Пожалуй, Энрико будет неприятнее снова встретиться со мной, чем мне вновь увидеть его. Но как ты себе все это представляешь? — Ты мне доверяешь? — Конечно, нет, — говорю я. — Нет, чепуха, — говорю я. — Конечно, я тебе доверяю, Верена. — Тогда погоди немного. Сегодня вечером в одиннадцать на своем балконе ты кое-что увидишь. — Ты научилась? — Да, — говорит она. — Теперь почти что в совершенстве. У тебя есть смокинг? — Да, и еще какой! — Тогда надень его завтра вечером. А тебя отпустят? — Придется отпрашиваться у шефа. Но он наверняка разрешит. Вы такие уважаемые люди. Было бы полезно, если бы твой муж сам позвонил в интернат и сказал, что он меня приглашает. Иначе у шефа останутся подозрения, что я собираюсь не к вам, а во Фридхайм — в «Какаду». — Что это такое? — Кабак, где можно подцепить себе какую-нибудь шлюшку. — А откуда ты знаешь? — Один парень рассказал. — И тебе бы хотелось одну из таких, Оливер? — Знаешь, до недавнего времени я готов был спать со всеми у кого между… я хотел сказать, со всеми существами женского пола. — А теперь? — А теперь только с одной. — Правда? — Клянусь своей жизнью. Нет, — твоей жизнью. Жизнью Эвелин. — Правда-правда? — Правда-правда. Она придвигается ко мне вплотную, а у меня все тело, все члены свело какой-то непонятной судорогой, болит сердце, и я не могу пошевелить и пальцем. Она произносит в нескольких сантиметрах от моих губ: — Это должно быть правдой, настоящей правдой… — Я знаю. Это и есть настоящая правда. — Но ведь я буду просто ненормальной, если спутаюсь с тобой… — Я тоже ненормальный. — …но ты мне так нравишься. — И ты мне. — Это плохо кончится. Я ведь настолько старше. Опять эта пластинка. — Не повторяй бесконечно одну и ту же ерунду! — Разве я повторяю? — Без конца. От этого можно просто заболеть. — Но ведь я действительно на двенадцать лет… — Успокойся! Помолчи. — Я уже успокоилась и молчу. И тут, когда я собираюсь ее поцеловать, внизу раздается лай собаки, и Эвелин начинает петь: «Все мои уточки плавают по пруду, головки в воде, хвостики наружу…» — Кто-то идет, — торопливо говорит Верена. — Мне надо идти. Завтра в восемь, хорошо? — Да. И пусть твой муж позвонит в интернат, ладно? Она целует меня, но уже второпях, в щеку, и быстро направляется к лестнице, инструктируя меня: — Если кто-нибудь поднимется сюда, то спрячься. А если нет, то выжди пару минут. |