Книга Всевидящее око, страница 109 – Луи Байяр

«Выдержи, – умолял я его. – Не обломись».

Но я не был заклинателем корней. Спасительный корень гнулся все сильнее, а затем начал трещать. И тогда я заговорил. Я без конца повторял одни и те же слова. Интересно, что потом они забылись, и я их вспомнил только через несколько дней.

– Ты не посмеешь. Ты не посмеешь, – твердил я.

Проще всего сказать: «Небеса услышали мою молитву». Мою, читатель! Человека, который никогда не утруждал себя молитвами. Так оно или нет – я не знаю. Но когда этот корень обломился, моя рука (было ли то чудом или просто случайностью – тоже не знаю) схватилась за другой корень, толще и прочнее… Вскоре я стоял, широко расставив ноги. А у ног лежала Лея Маркис, все еще сотрясавшаяся в судорогах, но живая.

Теперь я мог более или менее спокойно передохнуть и обдумать, как нам выбраться наверх. Восемь футов отвесного склона, который не так-то просто одолеть, когда ты один и можешь помогать себе руками и ногами. А мне предстояло тащить Лею. Она по-прежнему была без сознания, хотя судороги заметно ослабли.

Нас выручили все те же корни. Их цепь зигзагом тянулась до самого верха. Оставалось продумать способ подъема. Мысленно проверив и отвергнув несколько способов, я решил ногами обхватить Лею за талию. Тогда наши тела соединятся в одно, которое я начну медленно поднимать наверх, последовательно цепляясь руками за корни. Из всех способов, приходивших мне в голову, этот казался самым осуществимым и наименее опасным.

Боже, но чего мне это стоило! Я обливался потом, будто тяжело нагруженный мул. Несколько раз я повисал на корнях, набираясь сил.

«Слишком стар, – вдруг ударила меня мысль. – Ты уже слишком стар для подобных трюков».

В такие моменты время теряет всякий смысл. Я не знал, сколько его успело пронестись, пока я одолел половину расстояния. Может, пятнадцать минут. Или двадцать. Или даже все полчаса. Сейчас я считал не минуты, а дюймы. Каждый завоеванный дюйм позволял завоевать следующий. От постоянных ударов о камни саднило спину. Дрожали ноги, уставшие держать Лею, но ведь я все равно мог подняться еще на один дюйм. У меня же хватит сил одолеть всего-навсего дюйм?

Дюймы незаметно сложились в восемь футов. Мы выбрались наверх. Успокоив дыхание, я поднял Лею и отнес на скамейку. Я стоял над ней, все еще обливаясь потом и обтирая кровь с содранных ладоней. Затем я наклонился и слегка приподнял Лею. Судороги прекратились. Ее пальцы разжались. Чувствовалось, жизнь медленно возвращается в ее тело. Страх во мне сменился… не знаю, как назвать это чувство. Наверное, состраданием.

Мне что-то приоткрылось в характере Леи Маркис. Прежде всего – природа ее печали, не оставлявшей Лею даже в самые веселые и радостные минуты. Теперь слова «Старая дева печали» не удивляли меня, как прежде.

Самое тяжелое время у больных падучей – возвращение в сознание. Переходя из тьмы к свету, жертва болезни достигает перепутья. Это зыбкое место, откуда можно вновь скатиться во тьму.

– Нужно было… – едва ворочая языком, произнесла Лея.

– Что было нужно?

Лее понадобилась целая минута, чтобы докончить фразу.

– Нужно было не удерживать меня.

Я не сразу нашел ответные слова, и каждое из них я выбивал из своего горла, точно клин.

– И что бы это решило? – спросил я.

Я провел пальцами по ее лбу. Лицо Леи оживало. Глаза стали осмысленными. В них читалось безграничное сожаление.

– Не бойтесь, – прошептала она. – Он говорил, все образуется. Непременно образуется.

Кто говорил? Ты ждешь, читатель, что я тут же спросил об этом Лею. Нет. Меня ошеломила ее готовность погибнуть. Кажется, она даже сожалела, что осталась в живых.

Вскоре Лея подняла голову, а еще через несколько минут села. Проведя дрожащей рукой по волосам, она сказала:

– Вас не затруднит принести мне воды?

Я уже собрался снять шляпу и зачерпнуть воды из чаши, куда выливался источник, когда услышал новую просьбу Леи:

– Пожалуй, сначала я бы чего-нибудь съела.

– Сейчас принесу, – пообещал я.

Я почти взбежал по лестнице, выводящей из сада Костюшко на дорогу. Я радовался, что вновь могу просто идти и больше не надо сражаться за каждый дюйм. Вот только где я раздобуду еду в это время дня? Я почти подошел к гостинице, как вдруг рука нащупала в кармане плаща кусочек пеммикана [164] . Не знаю, сколько он там пролежал. Пеммикан стал бурым и совсем жестким, но это лучше, чем ничего. Я тут же повернул назад.

Леи на скамейке не было.

Неужели она намеренно отослала меня, чтобы свести счеты с жизнью? Я подошел к обрыву и глянул вниз. У меня отлегло от сердца: внизу были только камни, лед и вода. Тогда я стал осматривать окрестные кусты и деревья. Не найдя там Леи, я двинулся по песчаной дорожке, вьющейся мимо полуразрушенных укреплений, где когда-то стояли орудия. Лея как сквозь землю провалилась. Остался лишь ее голос. Куда бы я ни повернулся, я слышал одну и ту же фразу:

– Все образуется.

Знакомая фраза. Ее часто повторяла моя дочь.

Профессор Папайя не любит, когда у него появляются сюрпризом. Как мне думается, это не позволяет ему приготовить собственные сюрпризы и ошеломить гостя. А без сюрпризов он… Скажу лишь, что я почти не узнал человека, открывшего мне дверь.

Впрочем, начну по порядку. Не найдя нигде Леи, я оседлал Коня и отправился к Папайе. Пока ехал, короткий зимний день кончился. Надвигались ранние сумерки. Профессорский двор выглядел довольно уныло. Кусты жасмина и жимолости сбросили листья. Под ногами уже не хрустели лягушачьи косточки. Не было ни птичьих клеток, некогда висевших на грушевом дереве, ни дохлой гремучей змеи у порога.

Не было и самого Папайи. Во всяком случае, я так подумал, когда увидел на пороге человека в драных панталонах и кое-как натянутых чулках. На шее у него висело распятие из слоновой кости.

«Вот так выглядит знаменитый профессор, когда его никто не видит, – подумал я. – Заурядный церковный сторож, удалившийся на покой».

– Лэндор, я не ждал сегодня гостей, – вместо приветствия буркнул Папайя.

Мы были не настолько с ним дружны, чтобы я мог приезжать к нему, когда заблагорассудится. Я растерянно остановился, вдыхая ядреный запах давно не мытого профессорского тела и не зная, чем кончится мое самовольное вторжение. Потом Папайя с крайней неохотой отошел от двери и впустил меня в дом.

– Вчера, Лэндор, я бы угостил вас воловьим сердцем…