Книга Кавалькада, страница 38 – Уолтер Саттертуэйт

Он кивнул.

— Согласен. Во-первых, должен вам сообщить, что некоторые мои офицеры восхищаются господином Гитлером, но я не разделяю их чувства. Однако по их настоянию я согласился встретиться с вами и быть искренним, насколько позволят обстоятельства.

Фон Зеект слегка прищурился.

— Только все, что я говорю вам сейчас, строго конфиденциально. И если я узнаю, что вы кому-то передали наш разговор, то позабочусь, чтобы вас посадили за решетку. А если вас уже не будет в стране, я прослежу, чтобы ни один пинкертон больше не попал в Германию. Вы меня поняли?

— Прекрасно понял, генерал.

Глянув на свои сложенные вместе руки, он снова перевал взгляд на меня.

— Я — офицер. И верен армии и немецкому государству. Но когда в Германии наступает разруха, когда в стране начинается разгул социалистов и прочих авантюристов, все законопослушные немцы морально обязаны задуматься о выборе.

— Да, сэр. И вы считаете, выбор падает на господина Гитлера?

— Нет, не считаю.

— Вы знали до встречи с ним, о чем он будет вас просить?

— Догадывался.

— И думали, из этой затеи ничего не выйдет. Из путча.

— Да.

— И все-таки вы с ним встретились, — сказал я.

— Да.

— Зачем?

— Чтобы выразить свое негодование.

— Чем?

— За неделю до того в Мюнхене его грязная газетенка — ее и газетой-то назвать нельзя — «Мюнхенский обозреватель» напечатала омерзительную статейку за подписью редактора, свиньи по фамилии Розенберг. И в ней он лично оскорбил мою жену.

— Вашу жену? Отчего же?

— Моя жена еврейка. А Розенберг антисемит. Злостный антисемит. Он заявил, что моя жена, будучи еврейкой, губит мой разум, а посредством меня — и всю немецкую армию.

— Гитлер знал про статью?

— По моим источникам в Мюнхене, без его согласия в этой мерзкой газетенке ничто не может быть напечатано.

— Но Гитлер не знал, что вам все известно.

— Нет. — В глазах генерала вспыхнула холодная искра удовлетворения. — Он очень удивился, когда я упомянул о статье. — Он снова слегка улыбнулся.

Я кивнул. Генерал позволил Гитлеру проделать весь этот путь из Мюнхена в Берлин, около пятисот километров, в надежде, что немецкая армия поддержит путч. А потом генерал решительно и не без удовольствия выбил почву у него из-под ног.

Генерал был не из тех, кого мне хотелось бы разочаровать.

— И что же сказал Гитлер? — поинтересовался я.

— Он все отрицал. Сказал, Розенберг опубликовал-де статью самовольно. А сам он, Гитлер, против евреев ничего не имеет. Конечно, он лгал. Я читал отзывы о его выступлениях. Самый отъявленный антисемит — играет на низменных чувствах низших слоев общества.

— Простите, генерал, — вмешался Пуци, — но порой необходимо сплачивать массы. Иногда…

Генерал повернулся к нему.

— Но не с помощью же нападок на мою жену.

— Генерал, — сказал я, — а что потом? После того как Гитлер заявил, что ничего не знает о статье.

— Какой-то идиот в него стрелял. Гитлер побежал и спрятался за дерево. Я попробовал определить, откуда стреляли.

— И что?

— Думаю, стреляли с южной стороны, с территории зоопарка. Я было двинулся в том направлении, но полковник фон Хиппель меня остановил. Мы уехали из Тиргартена все вместе. Позднее я говорил с полицией.

— Вам не приходило в голову, что стрелять могли в вас, а не в Гитлера?

Фон Зеект несколько мгновений смотрел на меня так, будто я вдруг начал говорить на каком-то непонятном языке. Затем улыбнулся.

— Я могу заявить без всякого тщеславия, господин Бомон, что если бы кто-то вздумал в меня стрелять, вся армия тут же поднялась бы в ружье. Они перерыли бы всю страну вдоль и поперек в поисках виновного.

Я кивнул. Наверное, приятно быть любимчиком всей армии.

— До этой встречи, — спросил я, — вы о ней кому-нибудь рассказывали?

— Я дал слово, что буду молчать.

— А ваш помощник, полковник фон Хиппель?

— И что?

— С ним можно побеседовать?

— Нет, нельзя. Он тоже дал слово. Его слова для меня вполне достаточно, и для вас, стало быть, тоже.

— У вас есть какие-нибудь предположения, кто мог стрелять?

— Никаких. — Он встал. — На этом закончим, господа. К сожалению, у меня много неотложных дел.

Когда мы сели в такси, я сказал Пуци:

— Вы знали о той статье?

— Нет. Я имею в виду, до встречи. Господин… — Он взглянул на водителя, которого от нас наглухо отделяло стекло. Но Пуци стеклу не доверял. — Один господин в Мюнхене рассказал мне о ней позже. Он был страшно зол на Розенберга. Просто места себе не находил от ярости.

— Генерал говорит, он одобряет все, что печатается в газете.

— Это не так, Фил. Он слишком занят и не может проверять каждый номер. Он оставляет все это за Розенбергом. Разве не глупо было бы позволить оскорблять жену генерала, если он собирался просить его о том… — еще один взгляд на таксиста, — о чем собирался?

— Да уж, глупо как-то.

— Потом, послушайте, Фил, генерал сказал неправду. Будто, гм, тот господин спрятался за дерево. Он только забежал за дерево, чтобы достать свой «люгер», он хотел защитить себя и генерала.

— Он носит с собой «люгер»?

— Его жизнь в постоянной опасности, Фил.

— Но тогда, в Тиргартене, он так и не выстрелил.

— Он же не знал, куда стрелять.

— Ладно. Еще вопрос.

— Какой?

— Что это за история с евреями?

— О чем это вы?

— Почему этот Розенберг так на них ополчился? На пару с господином из Мюнхена?

— Да нет, Фил, речь идет не о евреях вообще. Существует немало замечательных евреев. Сотни, может, тысячи. Тут в университете есть один профессор, Альберт Эйнштейн, так он действительно прекрасный ученый. И очень знаменитый… Слыхали о нем?

— Да.

— Я даже как-то ужинал с ним в городе, мы здорово повеселились. Спорили, какое пиво лучше — мюнхенское или берлинское. — Пуци ухмыльнулся. — И знаете, что он сказал?

— Что же?

— Он сказал, что все относительно. — Пуци расхохотался громко и раскатисто. — Понятно?

— Да. Так что там насчет евреев?

— Не всех, Фил. Только спекулянтов. Еврейских капиталистов, евреев-банкиров. Они высасывают из Германии жизнь. Набивают свои карманы немецким золотом, в то время как простые немцы страдают. Вы же видели нищих, Фил. И проституток.