Онлайн книга «Корсар. Наваждение»
|
Как оказалось, он был одет в такие же домотканые и прочные порты и рубаху, что и Ольга; босиком; на шее – его крестильный православный крест – слава богу, никуда не делся. А вот страха, того, недавнего страха, сначала – перед невнятным припадком, потом – перед скорой ямою небытия – не осталось вовсе. Корсар присел к столу; Волин, откинувшись в шезлонге, деликатно прихлебывал грог; безымянный палец на том месте, где в своем бреду Корсар видел то слепящий алмаз, то – бирманский рубин цвета голубиной крови, – был замотан чистой опрятной тряпицей. Ольга тоже отошла куда-то в тень, и Корсар с жадностью набросился на еду, ритмично работая челюстями, перетирая куски нежнейшей буженины и свежего хлеба с пучками зелени, запивая все терпким сухим крымским вином из оплетенной бутыли, – наливая, естественно, предварительно в толстостенную глиняную кружку. А потом… Нет. Не насыщение и не опьянение… Что-то странное произошло с ним потом… Корсар откинулся на стуле и оказался в той же непроницаемой тени, как Волин и Ольга, и смотрел на бьющихся о стекло лампы-молнии мотыльков, и видел, как плавятся их тела, как сгорают их крылья в жгучих потоках сгоревшего топлива… И вспоминался то огонь в какой-то старой бабушкиной печи, то стук колес – и мелькание выжженной степи за пыльными окнами разбитого, раздерганного вагона… И гитара, что лежала на третьей полке, напротив самого Димы – безбилетного и счастливого, мчащегося от моря Балтийского к морю Черному – без гроша в кармане, – худого, веселого, бессонного; и слышалась хриплая песня мужчины с седой нечесаной бородой; он сидел в конце вагона и напевал ее двум студенткам, а те слушали со страхом и трепетом… А Дима помнил, что это за песня… Хочу домой. Не знаю, где мой дом. Тоска зимой и летом. Напролом спешу туда, где ластится волна, дышу вполвздоха — будто бы война уже на страже, и настороже орудий жерла. Ворон – на меже. А все гуляют, будто бы весна, В последний раз, а после – тишина. Писклявый визг шута и болтуна, Вины блесна, причальный плеск вина, И бает генералова жена: «Всему – хана. У бездны – нету дна». Кобель-трёхлеток – вымыт дочерна. А дальше – всё. Лишь снега белизна. [52] И оттого, что не было тогда вокруг никакого снега, а были пропеченные, выжженные солнцем крымские степи и воздух был напоён запахами сушеной полыни и высохшей стерни, никому не было спокойнее… – Ну что ты опять такой хмурый? – Ольга принесла старинный подсвечник, зажгла свечу, потом от этой – другую и третью… – Прочла где-то в Интернете сентенцию: «Свеча ничего не теряет, если от ее пламени зажглась другая свеча». – Она-то ничего не теряет. А вот примета – наипакостнейшая. – Разве? Это прикуривать от свечи – да. Но не от шандала, – подал голос Волин. – Значит – я ошибся, – покорно согласился Корсар. – И не только в этом. – Надеюсь. Сорок с лишним лет за плечами. – Надейтесь, надейтесь… Пока вы отдыхали, молодой человек, я тут пролистал вашу книжку… – Которую? – Авторскую, естественно. Которая «Грибница». – И – как? – Забавная. У профанов, мнящих себя интеллектуалами, – имела бы успех. – И что же там самое забавное? – Название. Волин чиркнул спичкой, раскуривая трубочку… На миг лицо его осветилось красным всполохом, еще. Еще… Морщины виделись четко, как на жесткой гравюре Дюрера, и все черты этого человека были сейчас просты, грубы и совершенны. Спичка погасла, и лицо – исчезло во тьме. Словно и не было. – Вы умеете догадываться. А тот, кто умеет догадываться, имеет право на то, чтобы знать. – Я… кажется, это… уже слышал. Совсем недавно. От одного субъекта. Вроде бы даже профессора изящных искусств. – Бывает. Идеи, знаете ли, носятся в воздухе, в слоях эфира, как выражались ранее, в «ноосфере», как говорят теперь… Вот и выхватывают – то один, то другой – похожие слова, мнения, даже жесты… – Вы не хотите узнать, что с ним стало, доктор Волин? – С кем? – С Иваном Ильичом? – А что с ним могло еще стать? Умер, конечно. У Толстого Льва Николаевича даже пьеска таковая имеется, с тем же названием. Не приходилось видеть постановку? – По Толстому – нет. А современный вариант – отчего, смотрел. Даже участвовал. – Неужели к актерскому к ремеслу тяготеете, Дмитрий Петрович? – Да куда уж мне. Статистом приблудным постоял. Это было. Потом – поползал. Им же. – Что так? По роли было положено? – Не знаю, как по роли, но по дури – точно. – Не наговаривайте на себя, милейший… Дурь – это не глупость, а особый склад ума. – Да бросьте, Александр Александрович. Дурь, она и в Африке – дурь. Только у нас русская, а там – африканская. – Корсар задумался на секунду, хмыкнул: – Ну или… трава. – Видите, как многозначен мир? Даже в простеньком слове! А вы говорите – статист приблудный… В нашем махоньком мире и сухарь – бублик, и пятак – рублик. Корсар прищурился: – Переигрываете, папаша Сан Саныч. И не самую малую толику, а просто как корова на льду – на сносях и с шестью рогами! – Ах, Корсар, приятно вас слушать – вам бы романы писать, абсурда нашей жизни туда добавить, тайну какую-никакую изобличить, а вы – беллетристику унылую штампуете… Оно вам к лицу? – «Лицом к лицу лица не увидать…» Волин поморщился, произнес: – Догадываетесь, какая изначально ритмическая фраза, само собою, из русского общеупотребительного была далее в этом стихе? С рифмой на слово «мать». И про «большое» вблизи и на расстоянии – поэт поперву пошалил; это потом для печати поправил – гонорары-то всем надобны, а творцам по жизни – просто необходимы. Да не морщитесь так, Корсар, раз говорю, значит – знаю. – Своими ушами слышали, своими очами бачили? – А то… – Волин усмехнулся, добавил: – Как выражается нынешняя переходная молодежь. – Не только. Отчего – переходная. – Откуда ушли – уже не помнят, куда придут – еще не знают. – Как все мы. И – всегда. Волин покачал головой: – Когда-то на восходе века, когда мы все еще журчали ручьями ранними весны… – От кого я уже слышал подобное? – Не важно. – Мне – важно. – Вспомнишь потом, Корсар. Просто некогда… люди не просто помнили – испокон знали и свое предназначение, и свой путь. И оставляли это в названиях тех селений, где жили. |