Книга Пик Дьявола, страница 9 – Деон Мейер

— Традиции, — повторил Тобела.

— Сейчас таких осталось немного. Да, немного.

— Зачем вы делаете еще и длинные копья?

— Они — тоже часть нашей истории.

Тобела повернулся к связке копий с более короткими древками. Пальцем провел по лезвию — он искал лезвие определенной формы, соответствующим образом сбалансированное. Выбрал одно, взвесил в руке, взял другое.

— Зачем вам ассегай? — спросил старик.

Он ответил не сразу, потому что его пальцы нащупали то, что он искал. Оружию в руке было удобно.

— Я иду на охоту, — сказал он.

Подняв голову, он увидел на лице старика выражение великого удовлетворения.

— Когда мне было девять лет, мама подарила мне на день рождения набор пластинок. В коробке было десять пластинок и книжка с картинками с изображением принцесс и добрых фей. Там были и сказки. И в каждой был не один конец, а целых три или четыре. Я точно не знаю, как там все работало, но всякий раз, когда пластинку ставили на проигрыватель, игла перескакивала на одно из окончаний. Сказки рассказывала женщина. По-английски. Если конец оказывался несчастливым, я ставила пластинку заново, пока сказка не заканчивалась так, как надо.

Она сама не знала, почему вдруг вспомнила об этом. Священник ответил:

— Но в жизни все не так, правда?

— Да, — согласилась Кристина, — в жизни не так.

Он помешал сахар в чашке. Она сидела, держа чашку с блюдцем на коленях. Перед тем как взять чай, она опустила обе ноги на пол. Сцена напомнила ей виденную когда-то пьесу: женщина и священник в его кабинете пьют чай из тонких белых фарфоровых чашек. Все так обыденно. Она могла бы быть его прихожанкой: невинная девушка ищет наставлений. Может, спрашивает совета, за кого ей выйти замуж? За какого-нибудь молодого фермера… Он смерил ее отеческим взглядом, и Кристина поняла: «Я ему нравлюсь, он считает меня красивой».

— Мой отец был военным, — начала она.

Хозяин отпил маленький глоток чаю — проверить, не горячий ли.

— Он был офицером. Я родилась в Апингтоне; тогда он был капитаном. Мать сначала была домохозяйкой. Потом она стала работать в адвокатской конторе. Иногда он надолго уезжал в командировки на границу, но то время я помню смутно, потому что тогда я была еще маленькая. Я старшая; брат Герхард родился через два года после меня. Кристина и Герхард ван Роин, дети капитана Рыжика и Марти ван Роин из Апингтона. Прозвище Рыжик он получил не из-за цвета волос. Просто в армии такой обычай: там всем дают клички. Мой отец не был рыжим. Он был красивый, черноволосый, зеленоглазый — глаза я унаследовала от него. А волосы — от мамы, поэтому я, наверное, рано поседею; блондинки седеют рано. У них сохранились фотографии со свадьбы; тогда мама тоже носила длинные волосы. Но позже она постриглась. Говорила, что с длинными волосами жарко, но мне кажется, она коротко постриглась из-за отца.

Священник не сводил глаз с ее лица и губ. Интересно, на самом ли деле он ее слушает? Видит ли он ее такой, какая она есть на самом деле? Вспомнит ли он об этом потом, когда она расскажет ему о своей грандиозной афере? На секунду она замолчала, поднесла чашку к губам, отпила глоток чаю и, как бы оправдываясь, сказала:

— На то, чтобы все вам рассказать, уйдет немало времени.

— Вот уж чего у нас тут в избытке, — спокойно ответил он. — Времени у нас хватает.

Гостья указала на дверь:

— У вас семья, а я…

— Они знают, что я здесь, и знают, что такая у меня работа.

— Может, мне стоит прийти еще раз завтра…

— Рассказывайте, Кристина, — мягко сказал он. — Снимите тяжесть с души.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен.

Она скосила глаза на чашку. Осталось еще много — почти половина. Кристина подняла ее, в два глотка допила чай, поставила чашку на блюдце, а чашку с блюдцем — на поднос на столе. Потом снова поджала под себя ногу и скрестила руки на груди.

— Не знаю, когда все пошло не так, — сказала она. — Мы жили как все. Ну, может, не совсем как все, потому что отец был военным и в школе мы были на хорошем счету. Когда наши самолеты, «флосси», вылетали к границе, весь городок знал: наши отцы летят сражаться с коммунистами. Тогда к нам было особое отношение. Мне это нравилось. Но в остальном мы ничем не отличались от других. Мы с Герхардом ходили в школу, а вечером дома нас ждала мама; мы делали уроки и играли. По выходным ходили по магазинам, устраивали пикники, жарили мясо и колбаски на решетке, ходили в гости и в церковь, а на Рождество ездили в Хартенбос. Ничего необычного в нас не было. Ни когда мне было шесть, ни когда восемь и десять, я не вспоминаю ничего из ряда вон выходящего. Папой я восхищалась. Помню, как от него пахло по вечерам, когда он приходил домой и обнимал меня. Он называл меня своей большой девочкой. У него была красивая форма со сверкающими звездами на плечах. А мама…

— Ваши родители еще живы? — вдруг перебил ее священник.

— Отец умер, — ответила Кристина с таким видом, что сразу делалось понятно: дальше она развивать эту тему не намерена.

— А мать?

— Я очень давно ее не видела.

— Вот как?

— Она живет в Моссел-Бэй.

Священник ничего не ответил.

— Ей все известно. Она знает, чем я занимаюсь.

— Но так было не всегда?

— Да.

— Как она узнала?

Она вздохнула:

— Это часть моей истории.

— Вы думаете, она вас оттолкнет? Потому что теперь ей все известно?

— Да. Нет… Мне кажется, она чувствует себя виноватой.

— Из-за того, что вы стали проституткой?

— Да.

— А в том действительно есть ее вина?

Кристина больше не могла сидеть спокойно. Вскочила, подошла к стене, словно желая увеличить расстояние между собой и священником. Потом подошла к стулу и схватилась руками за спинку.

— Может быть.

— В самом деле?

Она опустила голову, и длинные волосы закрыли ее лицо. Так, неподвижно, она постояла некоторое время.

— Мама была красивая, — заговорила она наконец, поднимая голову и убирая руки со спинки стула. Она шагнула вправо, к стеллажу, и стала невидящим взглядом рассматривать книги. — На медовый месяц они ездили в Дурбан. Фотографировались там… Она могла бы выйти за любого. У нее была красивая фигура. Лицо… такое милое, такое нежное. И на всех фотографиях она смеялась. Иногда мне кажется, тогда она смеялась в последний раз.

Она повернулась к священнику, опершись плечом о стеллаж, одной рукой ласково проводя по книжным корешкам.

— Должно быть, маме приходилось нелегко, когда отец уезжал. Но она никогда не жаловалась. Когда она узнавала, что он возвращается, она делала генеральную уборку — прибиралась в доме. Называла это «весенней уборкой». Но сама она никогда не прихорашивалась. Одевалась чисто, аккуратно, но все меньше и меньше пользовалась косметикой. Ее платья становились все бесформеннее, и цвета стали какие-то серые, невзрачные. Она коротко обрезала волосы. Знаете, как бывает, когда видишь человека каждый день, — какие-то важные перемены не замечаешь.