Книга 1974: Сезон в аду, страница 16 – Дэвид Пис

Стеблем и шипами розы.

Кошмар за кошмаром.

Я с трудом перевел дыхание.

Затем ее, видимо, перевернули на живот.

Спина Клер Кемплей — отдельная история.

Другая провинция ада:

Два лебединых крыла были вшиты в ее кожу.

«ОТРЕЗАЛИ КРЫЛЬЯ НАЧИСТО И ОСТАВИЛИ БЕДНЯГУ ПОДЫХАТЬ».

Стежки, сделанные тонким вощеным шнурком, были неровными. В некоторых местах кожный покров и мышечная ткань были полностью разможжены, и шнурок болтался. Правое крыло было совсем оторвано. Кожа и мышечная ткань не выдержали его веса. Это привело к длинному разрыву вдоль всей правой лопатки жертвы.

«ОНИ ЕМУ КРЫЛЬЯ ОТРУБИЛИ НА ФИГ. БЕДНЯГА ЛЕБЕДЬ БЫЛ ЕЩЕ ЖИВ».

В заключение отчета патологоанатом напечатал:

Причина смерти: АСФИКСИЯ ВСЛЕДСТВИЕ УДУШЕНИЯ.

Сквозь тонкую белую бумагу я видел очертания и тени черно-белого ада.

Я сунул все это обратно в конверт, так и не взглянув на снимки, борясь с рвотными позывами, борясь с защелкой на двери кабинки.

Выломав дверь, я поскользнулся и упал прямо на очередного чертова водилу; его горячая моча попала мне на ногу.

— Пошел на хрен, пидор чертов!

Я вырвался наружу, вдыхая йоркширский воздух, размазывая по лицу слезы и желчь.

Все раны нанесены до наступления смерти.

— Слышь, пидор, я тебе говорю!

ЛЮБОВЬ.

Мать сидела в кресле-качалке в дальней комнате, глядя на сад, на моросящий дождь.

Я принес ей чай.

— Посмотри на себя. В каком ты виде, — сказала она, не глядя на меня.

— Кто бы говорил! Ты сама еще не одета, а уже поздно. Это на тебя не похоже.

Я сделал большой глоток горячего сладкого чая.

— Нет, родной. Не сегодня, — прошептала она.

На кухне по радио начались шестичасовые новости:

Восемнадцать человек погибли в доме престарелых в Ноттингеме — второй пожар за последние два дня. Кембриджский насильник расправился с пятой жертвой, и Англия проиграла семнадцать очков во втором раунде чемпионата по крикету.

Мать сидела, уставившись на сад, чай остывал.

Я положил конверт на комод, лег на кровать и попытался заснуть, но не смог. Сигареты совсем не помогали, как, впрочем, и виски, который не мог или не хотел оставаться в желудке. Вскорости мне стали мерещиться крысы с маленькими крыльями, они были больше похожи на белок с мохнатыми мордочками, говорящих добрые слова, но внезапно превращающихся в крыс, шепчущих мне на ухо ругательства, обзывающих меня, ломающих мне кости лучше всяких камней и палок. Это продолжалось до тех пор, пока я не вскочил и не включил свет, хотя, впрочем, уже был день и светло, но потом опять стемнело, и так далее, смена дня и ночи — сигналы, которые не получал никто, а уж тем более господин Сон.

— Не тереби член!

Черт.

— Здесь кто-нибудь пострадал?

Я открыл глаза.

— Похоже, ночка у тебя выдалась еще та, — сказал Барри Гэннон, осматривая кавардак в моей комнате. В руках у него была чашка.

— Черт побери, — пробормотал я. Выхода не было.

— О, да он жив!

— Господи Иисусе.

— Спасибо. И доброе утро.

Через десять минут мы были в пути.

Двадцать минут спустя (головная боль отдавалась в пустом желудке) я закончил свой рассказ.

— Ну так вот, этого лебедя нашли в Бреттоне.

Барри ехал огородами.

— В Бреттонском парке?

— Мой отец дружит с Арнольдом Фаулером, тот ему рассказывал.

Привет из прошлого номер девяносто девять: я сижу, скрестив ноги, на деревянном школьном полу и слушаю, как мистер Фаулер рассказывает о птицах. Он был одержимый, создавал орнитологические клубы в каждой школе Западного округа, вел колонку в каждой местной газете.

— Он еще жив?

— И все еще пишет в «Оссетт обзервер». Я смотрю, ты его в последнее время не читал.

Почти смеясь, я спросил:

— А как Арнольд-то узнал?

— Ты же знаешь Арнольда. Если в мире пернатых что-то происходит — он первый в курсе дела.

Два лебединых крыла были вшиты в ее кожу.

— Серьезно?

Барри, похоже, было скучно.

— Ну ладно, Шерлок, я полагаю, что ему об этом рассказали его приятели из Бреттонского парка. Он же там постоянно тусуется.

Я посмотрел в окно — еще одно воскресенье бесшумно пролетало мимо. Казалось, что Барри не шокировали и даже не заинтересовали мои рассказы о цыганском таборе и вскрытии.

— У Олдмана пунктик насчет цыган, — сказал он и добавил: — И ирландцев.

Вскрытие вызвало еще менее оживленную реакцию, поэтому я жалел, что не показал ему фотографии или по крайней мере не набрался смелости посмотреть на них сам. Я сказал только:

— Фотки, наверное, жуткие.

Барри Гэннон промолчал.

— В «Редбеке», скорее всего, был легавый, — сказал я.

— Угу.

— Не понятно только зачем?

— Это — игры, Эдди, — ответил он. — Они играют с тобой в какие-то дурацкие игры. Ты смотри, осторожно.

— Я — большой мальчик.

— Да уж, я слышал, — улыбнулся он.

— Общеизвестный факт в этих краях.

— Чьих краях?

— Не твоих.

Он перестал смеяться.

— Ты все еще думаешь, что тут есть связь с другими пропавшими девочками?

— Не знаю. То есть да. Может быть.

— Хорошо.

Потом Барри снова начал трепаться о чертовом Джоне Келли, главном плохише Лиги регби, о том, что он сегодня не будет играть, и о том, что никто не знал, где, к чертовой матери, его искать.

Я смотрел в окно и думал: да кому он на хер нужен, твой Келли?

На окраине Кастлфорда Барри съехал на обочину.

— Что, уже приехали? — Я представлял себе район Доусона намного более шикарным.

— Ты — да.

Я крутил головой во все стороны, пытаясь сообразить, что происходит.

— Брант-стрит — там, сзади нас, первая слева.

— А? — оглядываюсь по сторонам, ничего не понимая.

Барри Гэннон засмеялся:

— Ну, кто у нас живет в Кастлфорде, в одиннадцатом доме по Брант-стрит, а, Шерлок?

Мне был знаком этот адрес. Я рылся в своем ноющем мозгу, пока до меня наконец не дошло: