Книга 1974: Сезон в аду, страница 82 – Дэвид Пис

Но и этого было недостаточно.

Я увидел мужчину, завернувшегося в бумагу, в планы, охваченного темными видениями ангелов, рисующего дома из лебедей, молящего о тишине.

Но этого тоже было недостаточно.

Я увидел того же мужчину, сидящего на корточках в темном углу, кричащего: «Сделай это для меня, Джордж, потому что Я ХОЧУ ЕЩЕ И ПРЯМО СЕЙЧАС».

Я увидел Джона Доусона.

И это было уже слишком.

Я побежал из пещеры обратно по тоннелю, сгорбившись, потом ползком, прислушиваясь к шуму воды, по шахте, ведущей в сарай, его крики — в темноте, их крики — у меня в голове.

У нас был такой хороший вид из окна, пока эти новые дома не понастроили.

Ядополз до лестницы и подтянулся, ободрав спину о край шахты, ведущей к свету.

Я начал подниматься.

Я добрался до самого верха и выполз в сарай.

Она все еще лежала на животе, привязанная к верстаку.

Я лежал на полиэтиленовых мешках, тяжело дыша, покрывшись испариной, держась на одном адреналине.

Она улыбнулась мне, слюни текли по ее подбородку, моча — по колготкам.

Я схватил с верстака нож и разрезал веревку.

Я толкнул ее к шахте и, оттянув ее голову назад за волосы, приставил нож к ее горлу.

— Ты полезешь обратно вниз.

Я развернул ее и пнул по ногам, заставив их провалиться в пустоту.

— Хочешь — падай, хочешь — спускайся по лестнице. Мне по херу.

Она поставила ногу на скобу и начала спускаться вниз, не сводя с меня глаз.

— Пока смерть не разлучит вас, — плюнул я ей вслед.

Ее глаза сверкали в темноте не мигая.

Я развернулся, взял толстую черную веревку и опустил крышку люка на место.

Я схватил мешок цемента и втащил его на закрытый люк, потом еще один, и еще, и еще.

На мешки с цементом я положил мешки с удобрениями.

Я сам сел сверху и почувствовал, как холодеют мои ноги и ступни.

Я встал и взял с верстака навесной замок с ключом.

Я вышел из сарая, закрыл дверь и повесил на нее замок.

Я побежал по полю, зашвырнув ключ в грязь.

Дверь в дом номер шестнадцать по-прежнему была приоткрыта, по телевизору шел сериал «Королевский суд».

Я вошел в дом и посрал.

Я выключил телевизор.

Я сел на их диван и стал думать о Поле.

Потом я прошелся по их комнатам, заглядывая во все шкафы и ящики.

В платяном шкафу я нашел дробовик и коробку патронов. Я завернул его в мешок для мусора и вышел на улицу, к машине. Я положил дробовик и патроны в багажник «макси».

Вернувшись в бунгало, я еще раз осмотрелся, затем запер дверь и спустился по дорожке к калитке.

Я стоял у стены и смотрел на ряд черных сараев, дождь тек по моему лицу, я был весь перепачкан грязью.

Я сел в машину и уехал прочь.

ЛЮБОВЬ.

Повсюду любовь.

Вилла «Шангри-Ла» — в каплях дождя, срывающихся с ее водосточных труб, — одиноко пригнулась под усталым серым небом.

Я поставил машину за очередной грязной изгородью на очередной пустой улице и пошел по очередной печальной подъездной дороге.

Шел снег с дождем, и мне снова стало интересно, имеет ли это хоть малейшее значение с точки зрения гигантских золотых рыбок. Я знал, что Джордж Марш страдал и Дон Фостер, наверное, тоже, но я не знал, какое значение это имеет для меня.

Я хотел пойти посмотреть на больших ярких рыбок, но продолжал идти мимо.

Перед домом не было ни единой машины. Лишь два промокших пакета с молоком стояли на пороге в проволочной корзине.

Мне было плохо и страшно.

Я опустил глаза.

У меня в руках был дробовик.

Я нажал на кнопку звонка и услышал, как по вилле «Шангри-Ла» разнесся колокольный перезвон, думая об окровавленном члене Джорджа Марша и окровавленных коленях Дона Фостера.

К двери никто не подходил.

Я снова нажал на кнопку и постучал прикладом дробовика.

Тишина.

Я толкнул дверь.

Она оказалась открытой.

Я вошел.

— Эй!

В доме было холодно и почти совсем тихо.

Стоя в прихожей, я еще раз позвал:

— Э-эй!

До меня донеслось тихое продолжительное шипение, затем несколько глухих щелчков.

Я повернул налево и вошел в просторную белую гостиную.

Над неработающим камином висела увеличенная черно-белая фотография лебедя, взлетающего с поверхности озера.

Он был не один.

На каждом столике, на каждой полке, на каждом подоконнике стояли деревянные, стеклянные и фарфоровые лебеди.

Летящие лебеди, спящие лебеди, два гигантских целующихся лебедя, шеи и клювы сомкнулись в одно большое сердце.

Два плавающих лебедя.

Вот оно.

Даже на спичечных коробках, лежавших над неработающим камином, — лебеди.

Я стоял, глядя на лебедей, слушая шипение и щелчки.

В комнате было очень холодно.

Я подошел к большому деревянному ящику, оставляя грязные следы на кремовом ковре. Я положил дробовик, поднял крышку ящика и снял иголку с пластинки. Это был Малер.

Песни об умерших детях.

Ярезко обернулся и посмотрел в окно через газон. Мне показалось, что к дому подъехала машина.

Это был всего лишь ветер.

Я подошел к окну и стал смотреть на изгородь.

Там, в саду, что-то было.

На секунду мне показалось, что под оградой сидит босоногая темноволосая цыганская девочка с веточками, застрявшими в кудрях.

Я закрыл глаза, снова открыл их — она исчезла.

До меня доносился слабый равномерный стук.

Я шагнул назад, на толстый кремовый ковер, и чуть не наступил на стакан, лежавший на полу в центре мокрого пятна. Я поднял его и поставил на стеклянный журнальный столик, на подставку с лебедем, рядом с газетой.

Это была сегодняшняя газета, моя газета.

Два огромных заголовка за два дня до Рождества.

УБИТА СЕСТРА ЗВЕЗДНОГО ИГРОКА ЛИГИ РЕГБИ.

СОВЕТНИК ПОДАЛ В ОТСТАВКУ.

На меня смотрели два лица, две пары темных фотоглаз.

Две статьи: одна — Джека, мать его, Уайтхеда, другая — Джорджа Гривза.