Книга Голливуд, страница 38 – Чарльз Буковски

— На ночь она клала под подушку четки.

— Она ходила в церковь?

— Время от времени — к «похмельной мессе», как она выражалась. Эта служба начиналась в полдевятого и длилась примерно час. К двухчасовой, которая начиналась в десять, она терпеть не могла ходить.

— А на исповедь она ходила?

— Не спрашивал.

— А что еще вы скажете о ее характере?

— Разве только то, что, несмотря на ее безумства, ругань и пристрастие к бутылке, все, что она делала, делала стильно. Я и сам у нее кое-чему научился в смысле стиля.

— Спасибо вам за все, что вы рассказали, я надеюсь, это мне поможет.

— Не стоит благодарности.

— Еще ни разу мне не было так хорошо на съемочной площадке, — сказал Рик Талбот.

— Это вы о чем, Рик? — поинтересовалась Сара.

— Здесь есть своя атмосфера, которая обычно возникает на съемках низкобюджетных фильмов. Карнавальная атмосфера чувствуется. Причем такого накала еще нигде не было.

Он не врал. Глаза у него светились, улыбка искрилась неподдельной радостью.

Я заказал еще выпивку.

— Мне только кофе, — сказал он.

Не успели подать выпивку, как Рик сказал:

— Смотрите-ка! Это Сестинов!

— Кто? — переспросил я.

— Он поставил чудесный фильм про кладбище домашних животных. Эй, Сестинов!

Сестинов подошел к нам.

— Присоединяйтесь, — пригласил я.

Сестинов сел.

— Выпьете что-нибудь? — спросил я.

— Нет, спасибо.

— Смотрите, — сказал Рик Талбот, — здесь Иллиантович!

Иллиантовича я знал. Он сделал несколько мрачных фильмов про то, как мужественные люди преодолевают насилие. Они были хоть и мрачные, но хорошие.

Он был очень высокий, с кривой шеей и сумасшедшими глазами. Эти сумасшедшие глаза тебя так и сверлили, так и сверлили. От этого становилось не по себе.

Мы потеснились, чтобы освободить ему место. Кабинет уже был полон.

— Выпить не желаете? — спросил я.

— Двойную водку, — ответил он.

Это мне понравилось, я махнул рукой официанту.

— Двойную водку, — повторил он официанту, сверля его сумасшедшими глазами. Тот побежал исполнять свой долг.

— Отличный вечерок, — сказал Рик.

Мне нравилось, что Рик не выпендривался. Это не кот наплакал, когда парень из сливок общества откровенно говорит о том, что ему весело с тобой.

Иллиантович получил свою двойную водку и залпом опрокинул стаканчик.

Рик Талбот задавал всем вопросы, в том числе Саре. В нашем кабинете не было и следа соперничества или зависти. Мне стало уютно.

Потом пришел Джон Пинчот. Слегка поклонился и с улыбкой сказал:

— Скоро, надеюсь, начнем снимать. Я тогда всех вас позову.

— Спасибо, Джон. Он ушел.

— Хороший режиссер, — заметил Рик Талбот. — Но интересно все же: почему вы выбрали именно его?

— Это он меня выбрал.

— Правда?

— Да. Я могу вам поведать историю, которая объяснит, почему он мне нравится. Но не для печати.

— Очень хочется ее услышать, — сказал Рик.

— Не для печати.

— Само собой.

Я наклонился в его сторону и рассказал историю про электропилу и мизинец Джона.

— Неужели это правда? — спросил Рик.

— Да. Но не для печати.

— Само собой.

(Я знал, что все однажды произнесенное рано или поздно попадает в печать.)

Тем временем Иллиантович одолел уже две двойные и ожидал следующую порцию. С меня он глаз не спускал. Потом вытащил кошелек, достал замусоленную визитную карточку и протянул мне. Углы у нее разлохматились, картон потемнел от грязи. Иллиантович выглядел как настоящий гений, потертый жизнью. Этим он привел меня в восторг. Он не старался пустить пыль в глаза. Заграбастал очередную порцию водки и махом выдул.

Потом серьезно посмотрел на меня. Я на него. Но его темные глаза были слишком большими. Мне пришлось отвести взгляд. Я подал знак официанту, чтобы налил мне еще. И уже потом опять взглянул в глаза Иллиантовичу.

— Вы самый лучший мужик, — сказал я. — Лучше никого нет.

— Нет, не так, — ответил он. — Вы самый лучший! И вам я даю свою карточку! А на ней — время показа моего последнего фильма. Вы должны прийти!

— Это уж обязательно, — сказал я, вынул кошелек и аккуратно поместил туда его карточку.

— Просто дивный вечер, — сказал Рик Талбот.

Мы еще поболтали, потом опять подошел Джон Пинчот.

— Уже почти начинаем. Вам лучше пойти прямо сейчас, а то потом не протиснетесь.

Мы все поднялись и последовали за Джоном. Кроме Иллиантовича. Он остался в кабинете.

— Мать вашу! Мне надо принять еще двойных! Не ждите меня, ребята!

Этот ублюдок спер у меня пару страниц текста. Он махнул официанту, вытащил мятую сигарету, вставил в рот, чиркнул зажигалкой и подпалил себе нос.

Ублюдок эдакий.

Мы вышли в ночь.

Снимать должны были в переулке. Сцену драки бармена и алкаша. Холодало. Почти все было готово для съемок. Камеры установили с двух сторон, чтобы снять крупные планы, и бармена, и Джека Бледсоу. Но настоящую драку должны были изображать дублеры.

Бледсоу заметил меня.

— Эй, Хэнк, идите сюда!

Я подошел.

— Покажите им, как вы деретесь.

Я поплясал, нанося удары невидимому противнику то справа, то слева, провел атаку. И остановился. Мне уже надоело демонстрировать свое боевое искусство.

— У вас не особенно удачно получилось. На месте топтались слишком долго. Если бы так было на самом деле, толпа вмешалась бы, кто-нибудь наверняка влез бы в драку. Мне кажется, хоть я и пьяный был, обмены ударами следовали гораздо быстрее. И удары были сильнее, жестче. А потом — надо отпрянуть в сторону, оценить обстановку и опять замолотить кулаками. Надо сказать этому парню. Победитель должен быть только один. И драка не должна кончиться выбиванием мозгов. Это все-таки спектакль, показательное выступление…

Время поджимало. Мы сгрудились в переулке, так чтобы не мешать. И тут прибыл Гарри Фридман, а при нем — голливудская птичка, в парике, с наклеенными ресницами и с боевой раскраской. Слой помады увеличивал контур губ вдвое. Сиськи тоже были вдвое больше нормальных. Вместе с ними шествовал великий режиссер Манц Леб, постановщик таких картин, как «Человек-крыса» и «Голова-карандаш». Компанию украшала знаменитая актриса Розалинд Бонелли. Нам пришлось подойти, дабы быть представленными. Леб и Бонелли приветливо улыбались и вели себя очень дружелюбно, но я четко ощущал, что они чувствуют свое превосходство. Мне, впрочем, было наплевать, ибо я чувствовал свое превосходство над ними.