Книга Голливуд, страница 40 – Чарльз Буковски

— Да! Да!

Щелчок, вспышка.

— Франсин, покажи-ка ножку! Вот так! Да! Да!

Он снимал яростно, страстно.

— Пленку, пленку! — кричал он.

Уильям подскочил с катушкой пленки, вставил ее в аппарат, заснятую пленку уложил в специальную коробочку.

Корбел упал на оба колена, навел фокус и сказал:

— Тьфу, черт! Камера не та! Мне нужна номер шесть! Шестую, пожалуйста! Скорей! Скорей!

Дэвид подбежал с камерой номер шесть, навесил на шею Корбела Викера и унес камеру номер четыре.

— Юбку повыше, Франсин! Прелестно! Франсин, я тебя люблю! Ты последняя великая «звезда» Голливуда!

Щелчок, вспышка… Щелчок, вспышка… еще… и еще… и еще. Потом появился Джек Бледсоу.

— Джек, садись на диванчик! Ты с одной стороны, а Франсин — с другой. Вот так!

Щелчок, вспышка, щелчок, вспышка.

— Пленку, пленку! — заорал Корбел.

Фотографии предназначались для дамского журнала с огромным тиражом.

— Так, а теперь, мальчики, прочь с дивана, буду снимать одну Франсин!

Он заставил ее лечь на диван, опереться локтями на подлокотник, руку вытянуть вдоль спины, в пальцы взять длинную сигарету. Франсин это нравилось.

Щелчок, щелчок, вспышка, вспышка…

Последняя великая «звезда» Голливуда.

Помощники подносили то новую пленку, то другую камеру. Они работали в режиме автозаправки. Потом Корбел заметил проволочную загородку.

— Проволока! — завопил он.

Он заставил Франсин прислониться к загородке в зазывной позе, нам с Джеком велел стать по сторонам.

— Отлично! Отлично!

Ему ужасно понравилась эта мизансцена, и он щелкал и щелкал фотоаппаратом. Прямо загорелся весь. Может, его вдохновлял вид за забором.

Вспышка, щелчок, вспышка, щелчок…

А потом все как началось, так и кончилось.

— Всем спасибо!

Он опять чмокнул Франсин. Помощники собирали причиндалы, паковали, пересчитывали. Уильям занес в блокнот номера снимков, время, отметил, какой камерой что было снято и на какой пленке.

Потом все отвалили, а мы с Сарой зашли в бар. Завсегдатаи были на месте. Теперь они заделались «звездами» и приобрели достойную осанку. Присмирели, будто призадумались о чем-то значительном. Мне они больше нравились в своем прежнем виде. Съемки подходили к концу, и я жалел, что нечасто на них присутствовал, но такова уж судьба игрока на тотализаторе — прочая жизнь идет мимо.

Мы с Сарой впали в беззаботность. Я заказал пива, она попросила красненького.

— Ну что, возьмешься еще за сценарий? — спросила она.

— Вряд ли. Уж больно часто приходится идти на компромиссы. К тому же надо все время смотреть будто сквозь глазок кинокамеры. С точки зрения зрителя. А киношная публика ужас как обидчива, не то что читатели, которым нравится, когда им нервы щекочут.

— На это ты мастак.

В бар вошел Джон Пинчот. Сел слева от меня, улыбнулся.

— Сукин сын, — сказал он.

— Кто на этот раз? — осведомилась Сара.

— Что, опять фильм зарубили?

— Да нет, тут другое.

— В смысле?

— Джек Бледсоу отказался подписать к печати фотографии, которые сейчас сделали.

— Как?

— А вот так. Помощник Корбела Викера зашел к нему в трейлер с бумагами, а Джек отказался их подписать. Тогда сам Корбел пошел на поклон. С тем же успехом.

— Но почему? — удивился я. — Ведь он позволил себя снять… Чего же теперь он кочевряжится?

— Понятия не имею. Слава Богу, у нас в распоряжении ваши с Франсин фотографии. Хотите посмотреть, как будем сейчас снимать?

— Конечно.

— Я за вами зайду.

— Спасибо.

Мы с Сарой сидели и думали про то, что сказал Джон. Я так понимаю, что она думала про это. А я-то уж точно.

Я пришел к выводу, что актеры — другой породы, чем прочие смертные. У них на все свои соображения. Когда изо дня в день, из года в год притворяешься не тем, кто ты есть, это даром не проходит. Становится трудно быть самим собой. Представьте только, что вы все силы кладете на то, чтобы казаться кем-то другим. А потом — еще кем-то. А потом еще и еще. Поначалу это даже забавно. Но со временем, перебывав в шкуре десятков людей, начинаешь забывать, кто ты сам-то такой, и разучаешься говорить своими словами.

По-моему, Джек Бледсоу настолько потерялся, что решил, будто фотографировали не его самого, а кого-то другого, и потому ничего не оставалось, как отказаться подписать документ, оформленный на чужого человека. В этом был смысл. Мне захотелось донести его до Сары.

Я подождал, пока она нальет себе вина и зажжет сигарету.

А потом подумал, что, может, лучше объяснить все это в другой раз, и принялся за пиво, размышляя о том, напечатают ли в женском журнале фото, на котором Франсин со своей жесткой попкой сидит у меня на коленях.

Как бы то ни было, тридцать два съемочных дня подошли к концу, и был назначен банкет.

Дело было в баре на первом этаже с огромной площадкой для танцев. Там и еще на втором этаже гулял народ. В основном собралась съемочная группа и актеры, хотя и не все, зато понаехали и вовсе незнакомые мне личности. Оркестра не было, танцевали под фонограмму, но выпивка была настоящая. Мы с Сарой сразу подошли к стойке, за которой хлопотали две барменши. Я взял водки, а Сара красненького.

Одна барменша меня узнала и вытащила мою книжку. Я ее подписал.

Народу набилось уйма, кондиционеры не работали, был жаркий летний вечер, и в зале стояла духотища.

— Давай еще глотнем и поднимемся наверх, — предложил я Саре. — А то тут не продохнуть.

— О'кей, — сказала она.

Мы поднялись на второй этаж. Там было попросторнее и попрохладнее. Несколько человек танцевали. У этой вечеринки как бы не было своего центра, впрочем, так бывает почти всегда. На меня накатила тоска. Я допил свой стакан.

— Пойду возьму еще что-нибудь, — сказал я Саре. — Тебе надо?

— Нет, обойдусь.

Я спустился по лестнице, но на полпути к стойке меня остановил волосатый толстяк в темных очках. Он схватил мою руку и принялся с жаром ее трясти.

— Чинаски, я прочитал все, что вы написали, буквально все!

— Неужели? — спросил я.

Он продолжал трясти мою руку.

— Мы с вами однажды вместе надрались в баре «У Барни». Помните?

— Нет.

— Не помните, как мы надрались у старины Барни?