Онлайн книга «Икс или игрек?»
|
Карла фон Дейнима сегодня за ужином не было, так что языки постепенно развязались. И под конец Шейла все-таки произнесла одну реплику. Это было после того, как миссис Спрот сказала своим пронзительным писклявым голосом: – По-моему, немцы в ту войну допустили большую ошибку, что расстреляли сестру Кэвелл [33] . Это всех против них настроило. И тогда Шейла, вскинув черноволосую голову, спросила: – Почему бы им было ее не расстрелять? Она ведь была шпионка, разве нет? – Нет, нет! Шпионкой она не была. – Ну все равно, помогала англичанам бежать с вражеской территории, какая разница. И поэтому заслуживала расстрела. – Но расстрелять женщину!.. И медсестру!.. Шейла встала из-за стола. – А по-моему, немцы поступили правильно, – проговорила она и вышла через открытую дверь в сад. Десерт из недозрелых бананов и вялых апельсинов уже давно дожидался на столе. Кончив ужинать, все поднялись и вместе перешли в «салон» пить кофе. Только Томми, не привлекая ничьего внимания, выскользнул на веранду. Шейла Перенья стояла, облокотившись о перила, и смотрела на море. Томми подошел и встал рядом. По частому, неровному дыханию девушки было ясно, что она чем-то сильно взволнована. Он протянул ей сигареты. Она взяла одну. – Чудесная ночь, – заговорил Томми. Она тихо, с чувством ответила: – Была бы чудесная, если бы... Томми вопросительно взглянул на нее. Он только теперь до конца оценил своеобразную привлекательность этого молодого существа, полного бурных чувств и жизни, бьющей через край. Из-за такой, подумал он, недолго голову потерять. – Если бы не война, хотели вы сказать? – спросил Томми. – Вовсе нет. Войну я терпеть не могу. – Как и все мы. – Иначе, чем я. Я не выношу все эти разглагольствования о войне, и самодовольство, и этот отвратительный, подлый патриотизм. – Патриотизм? – не понял Томми. – Да. Я ненавижу патриотизм, вы слышите? Всю эту демагогию: «родина», «за родину», «во имя родины». «Предатель родины – умер за родину – служил родине». Почему это страна, в которой живешь, должна иметь такое значение? Томми ответил: – Нипочему. Имеет, и все. – А для меня нет! Вам хорошо – разъезжаете по всей Британской империи, покупаете и продаете товары, а потом возвращаетесь, загорелый и набитый всякими пошлостями, разговорами про туземцев, про бремя белого человека и прочее. Томми мягко заметил: – Я не такой уж, надеюсь, беспросветный болван, моя милая. – Конечно, я слегка преувеличиваю. Но вы ведь меня поняли? Вы верите в Британскую империю и в эту дурацкую идею смерти за отечество. – Мое отечество, – с горечью сказал Томми, – кажется, не особенно жаждет, чтобы я за него умирал. – Возможно. Но вы этого хотите, хотите умереть за отечество! А это глупо! Нет ничего, за что стоит умереть. Это только так говорится, болтовня одна, пена на губах – высокопарный идиотизм. Для меня мое отечество не значит ровным счетом ничего. – В один прекрасный день, поверьте, вы еще убедитесь, сами того не подозревая, что и для вас оно очень даже много значит. – Нет. Никогда. Я столько приняла горя... Я такое пережила... – Она было замолчала, но затем вдруг повернулась к Томми и взволнованно спросила: – Вы знаете, кто был мой отец? – Нет. – Его звали Патрик Магуайр. Он... он был сообщником Кейсмента [34] во время прошлой войны. И был расстрелян как предатель. Он погиб ни за что! За идею! Они друг друга распаляли разговорами, он и все те ирландцы. Почему бы ему не сидеть тихо дома и не заниматься своими делами. Он умер мучеником для одних и предателем для других. А по-моему, это было просто идиотство! В ее голосе звучал вызов, долго сдерживаемое негодование. Томми сказал: – Так вот какая тень омрачала вашу жизнь с самых ранних лет? – Еще как омрачала! Мать сменила фамилию. Несколько лет мы жили в Испании, и она всем говорит, что мой отец был наполовину испанец. Мы всюду должны лгать, где бы ни очутились. Мы изъездили всю Европу. Наконец вот заехали сюда и открыли пансион. По-моему, ничего отвратительнее нельзя придумать. Томми спросил: – А ваша мать, как она ко всему этому относится? – К тому, как умер мой отец? – Шейла немного помолчала, нахмурив брови. Потом неуверенно ответила: – На самом деле я даже не знаю... Она никогда со мной об этом не говорила. У моей матери не так-то просто разобрать, что она чувствует или думает. Томми кивнул. Шейла вдруг сказала: – Я... я не знаю, почему я вам все это наговорила. Разнервничалась, наверно. С чего вообще это началось? – Со спора про Эдит Кэвелл. – А, ну да. Патриотизм. Я сказала, что ненавижу патриотизм. – А вы не помните, что сказала сама сестра Кэвелл? – Она что-то сказала? – Да. Перед смертью. Вы не знаете? И Томми повторил предсмертные слова Эдит Кэвелл: – «Патриотизм – это еще не все... Мне надо, чтобы у меня в сердце не было ненависти». Шейла охнула. Прикусила губу. И, резко повернувшись, убежала в темноту сада. 2
– Так что, как видишь, Таппенс, все сходится одно к одному. Таппенс задумалась, кивнула. Они разговаривали с глазу на глаз у воды. Таппенс стояла, облокотясь о стену волнолома, Томми сидел на парапете, возвышаясь над нею, и ему был бы виден оттуда всякий, кто вздумал бы двинуться от набережной в их сторону. Впрочем, он не особенно опасался появления соглядатаев, так как загодя выяснил у обитателей пансиона, кто куда собирается после завтрака. К тому же их встреча с Таппенс имела вид вполне случайный – эдакая приятная неожиданность для дамы и некоторая неловкость для него самого. |