Книга Скрюченный домишко, страница 19 – Агата Кристи

Я подвел итог своим впечатлениям о Магде. Ни в персикового цвета неглиже, ни в сшитом на заказ дорогом костюме она не вызывала ассоциации с Иезавелью, но я готов был поверить, что существуют и другие Магды, которых я еще не видел.

– Возможно, и не очень подходит, – осторожно ответил я.

– Дедушка с самого начала говорил, что пьеса провалится. Он говорил, что не станет вкладывать деньги в постановку всяких исторических религиозных пьес. Он говорил, что кассового успеха она иметь не будет. Но мама ужасно была увлечена. Мне-то пьеса, в общем, не очень понравилась. Совсем не похоже на ту историю, которая в Библии. У мамы Иезавель была совсем не такая скверная. Горячая патриотка и даже симпатичная. Скучища несусветная. В конце, правда, все исправилось – ее выбросили из окна. Но псов не было, и ее не сожрали. Жалко, правда? Мне как раз больше всего нравится место, где ее сжирают псы. Мама говорит, что на сцену собак не выпустишь, а мне все-таки непонятно – почему. Можно ведь взять дрессированных собак. – Жозефина с чувством продекламировала: – «…И не нашли от нее ничего, кроме кистей рук». [5] А отчего они не съели кисти рук?

– Понятия не имею.

– Кто бы подумал, что собаки так разборчивы. Наши так совсем неразборчивы. Едят все, что попало.

Жозефина еще несколько минут размышляла над этой библейской загадкой.

– Жалко, что пьеса провалилась, – заметил я.

– Да, мама жутко расстроилась. Рецензии в газетах были просто кошмарные. Когда она их прочитала, она стала плакать, плакала весь день и бросила поднос с завтраком в Гледис. Гледис отказалась от места. Очень было весело.

– Я вижу, ты любишь драму, Жозефина, – заметил я.

– Вскрытие делали, – продолжала Жозефина, – чтобы узнать, из-за чего дедушка умер. Для полиции это ЧП, но, по-моему, от этих букв только путаница. ЧП еще значит «член парламента», правда? И еще «чистопородный поросенок», – добавила она задумчиво.

– Тебе жаль дедушку? – спросил я.

– Не особенно. Я его не очень любила. Он мне не позволил учиться на балерину.

– А тебе хотелось стать балериной?

– Да, и мама тоже хотела, чтобы я занималась, и папа был не против, но дедушка сказал, что из меня проку не будет.

Она соскочила с ручки кресла на пол, скинула туфли и попыталась встать на носки, или, как это говорится на профессиональном языке, – на пуанты.

– Надевают, конечно, специальные туфли, – объяснила она, – и все равно на концах пальцев иногда бывают жуткие нарывы. – Она снова влезла в туфли и спросила небрежным тоном: – Нравится вам наш дом?

– Скорее нет.

– Наверное, его теперь продадут. Если только Бренда не останется в нем жить. Да и дядя Роджер с тетей Клеменси теперь, наверное, не уедут.

– А они собирались уехать? – Во мне проснулось любопытство.

– Да, они должны были уехать во вторник. Куда-то за границу. На самолете. Тетя Клеменси купила новый чемодан, знаете – такие легкие, как пух.

– А я и не слыхал, что они хотели ехать за границу.

– Да, никто не знал. Это был секрет. Они договорились никому до отъезда не говорить и собирались оставить дедушке записку. Но, конечно, не прикалывать к подушечке для иголок. Так только в старомодных романах делают жены, когда уходят от мужей. Сейчас это выглядело бы глупо, ни у кого теперь нет подушечек для иголок.

– Да, разумеется. Жозефина, а ты не знаешь, почему дядя Роджер хотел… уехать?

Девочка бросила на меня искоса хитрый взгляд:

– Знаю. Это имеет отношение к фирме дяди Роджера в Лондоне. Я не уверена, но думаю, он что-то прикарманил.

– Откуда ты это взяла?

Жозефина подошла поближе и засопела мне прямо в лицо:

– В тот день, когда дедушку отравили, дядя Роджер долго-предолго сидел с ним взаперти. Они говорили, говорили… Дядя Роджер все повторял, что он всегда был никчемный, и подвел дедушку, и что дело не в самих деньгах, а в сознании, что он оказался недостоин дедушкиного доверия. Он был в жутком состоянии.

Я глядел на Жозефину, и меня обуревали смешанные чувства.

– Жозефина, – сказал я, – тебе никогда не говорили, что подслушивать под дверью нехорошо?

Жозефина энергично закивала:

– Конечно, говорили. Но ведь если хочешь что-то узнать, приходится подслушивать. Спорим, что старший инспектор Тавернер тоже подслушивает. Вы не думаете?

Я представил себе эту картину. Жозефина запальчиво продолжала:

– И во всяком случае, тот, который в замшевых ботинках, точно подслушивает. Они роются в чужих столах, читают чужие письма и разузнают чужие секреты. Но только они очень глупые! Они не знают, где искать!

Жозефина говорила все это с чувством превосходства. А я был так недогадлив, что пропустил намек мимо ушей. Малоприятная девочка продолжала:

– Мы с Юстасом много чего знаем, но я знаю больше, чем он. И ему не скажу. Он говорит, будто женщина не может стать сыщиком. А я говорю, может. Я все запишу в записную книжку, а потом, когда полиция окончательно станет в тупик, я явлюсь и скажу: «Я вам открою, кто убийца».

– Ты читаешь много детективов, Жозефина?

– Горы.

– Ты, очевидно, думаешь, что знаешь, кто убил дедушку?

– Да, думаю. Но мне не хватает еще нескольких улик. – Помолчав, она добавила: – Старший инспектор Тавернер считает, что убила дедушку Бренда, верно? Или Бренда с Лоуренсом вместе, потому что они влюблены друг в друга.

– Ты не должна говорить таких вещей, Жозефина.

– Почему? Они же влюблены.

– Не тебе об этом судить.

– Почему? Они пишут друг другу любовные письма.

– Жозефина! Откуда ты это знаешь?

– Я читала. Ужас какие сентиментальные. Но Лоуренс такой и есть. Струсил и на войну не пошел. Сидел в подвалах и топил котлы. Когда над нами пролетали всякие самолеты-снаряды, он весь зеленел, прямо зеленый делался. Нас с Юстасом это очень смешило.

Не знаю, что бы я на это сказал, но в эту минуту к дому подъехала машина. В мгновение ока Жозефина очутилась у окна и прижала курносый нос к стеклу.