Онлайн книга «Благие намерения»
|
Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не бывало — в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился, бросившись следом и налетев на косяк. — Н-ни себе чего!.. — выдохнул где-то рядом Чуский. — И это что же, везде так? — Везде! — крикнул Николай, отрывая руку с присосками от ушибленного лба. — Н-ни себе чего!.. — повторил Чуский, озираясь. Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю, выражала изумление и даже любопытство. — А как все вышло-то? — Рыбу я ловил! — закричал Перстков. — Пока не клевало — все нормально было! А подсек!.. Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того: через каждые несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось. Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем №8 внезапно выпрямился, но зато сам скворечник превратился в розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики, заново искажая перспективу. Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста — он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал — это был профиль авантюриста. — Ну что ты все суетишься, Никола! — скрывая растерянность, актер говорил на пугающих низах. — Ну странное что-то стряслось… Но не смертельное же!.. По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в узорную чугунную решетку. — Да как же не смертельное! — задохнулся Перстков. — А книга моя, «Другорядь», теперь не выйдет — это как? А чего мне стоило пробить первый сборник — знаешь?.. Не смертельное… Ты посмотри, что с миром делается! Может, теперь вообще ничего не будет — ни литературы, ни театра!.. Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид. — Театр исчезнуть не может, — машинально изрек он, видимо уловив лишь последние слова Николая. — Театр — вечен. — Ну, значит, изменится так, что не узнаешь! — Эва! Огорчил! — всхохотнул внезапно Григорий. — Там не менять — там ломать пора. Особенно в нашем ТЮЗе… И Перстков усомнился: верить ли слуху. — Я знаю, почему ты так говоришь! — закричал он. — У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?.. Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о погибшем сборнике терзала его. Ах, «Другорядь», «Другорядь»… «Моих берез лебяжьи груди…» Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку — кто теперь станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в Москву ухнул… положительная рецензия — аж от самого Михаила Архангела!.. Все прахом, все! Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки. Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста змеились в стыдливых улыбках. — Эк, сколько вас! — оторопело проговорил актер, останавливаясь. — Ну чего ты, пошли… — заныл Перстков. — Ну ее к черту! Она ко всем пристает… — А ничего-о… — вместо ответа молвил Григорий. — А, Никола? И он дерзко подмигнул иве. — У тебя на роже — два профиля! — с ненавистью процедил Перстков. — Серьезно? — Чуский встревожился и, забыв про иву, принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой. — Почему же два? — возразил он. — Один. — Это на ощупь! — проскрежетал Перстков. — На ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!.. Актер поглядел на него и вздрогнул — видно, очень уж нехороша была внешность поэта. — Да, братец, — с подкупающей прямотой согласился он. — Морда у тебя, конечно… Особенно поначалу… Но знаешь, — поколебавшись, добавил Григорий, — мне вот уже кажется, что ты всегда такой был… Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и кто-то задушевно, по складам запел: …са-лавь-и жи-вут на све-те и-и прасты-ые си-за-ри-и… — Это у Федора! — вскричал Чуский. Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из гипса, в подушке — глубокий подробный оттиск круглой сидоровской физиономии с открытыми глазами. На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни. — …Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и… — глумилась банка. Судя по всему, это и был тразистор. — Передачи… — со слезами на глазах шепнул Перстков. — Передачи продолжаются… Значит, в городе все по-прежнему… — Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались, — негромко добавил Григорий. — Мы передавали эстрадные песни, — сообщила банка голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала. Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось… Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона. На картоне был изображен человек с двумя профилями. — Это он меня вчера, — пояснил Григорий, увидев рисунок. — И портрет тоже… — с тоской проговорил Николай. — А что портрет? — не понял Чуский. — Портрет, говорю, тоже изменился… Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся. — Да нет, — с досадой бросил он. — Портрет как раз не изменился. — Он что, и раньше такой был? Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к задрапированной картине в углу и сорвал простынку. У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над распластанным коттеджем №8 розовел скворечник, похожий на витую раковину. И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников — вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и развертки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах… Мир изменился по Сидорову? Что за чушь! — Не понимаю… — слабо проговорил Чуский. — Да что он, Господь Бог, черт его дери?.. — Записка, Гриша! — закричал Перстков. — Смотри, записка! Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было начертано: «Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь меня искать, ищи за территорией». Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора Сидорова. |