Онлайн книга «Никон»
|
– Данилу, с кем ты челобитье яростное царю подал, в Астрахань отправили, – сказал архидиакон. – Расстригли и отправили. Твой Семен Бебехов на цепи сидит. – А что с Логином? – Расстригут. Не сегодня, так завтра. – И меня? – Так то – Неронов, у тебя голова золотая, ты-то не золотой. – Не золотой, – согласился Аввакум. – Значит, расстригут? – Расстригут, коли упрям будешь. – Не твое то дело, балда! То дело – Божие! Не ты – мне суд! Одному я суду подвластен – Божьему! – Ну, попала вожжа под хвост! – засмеялся архидиакон и крикнул стрельцам: – Отведите его в монастырь! Посидит – умней станет. 20 Алексею Михайловичу приснился дикий сон. Будто вся земля его пухнет, оборачиваясь горячим – не дотронешься! – нарывом. И не на каком-либо месте, а сразу на всем теле, на всей той земле, что его Мономаховой шапкой накрыта. Впрочем, городов не видать, да и ничего нет – вся земля словно бы жаба или рыба… И наконец рассмотрел – корова! Алексей Михайлович уж и рассердился было – как это? Его Россия – корова. Экое невежество и кощунство! Уж хотел было приказать, чтоб схватили, пытали, но вовремя язык прикусил. Кого хватать, кого пытать? А нарыв все прет да прет. Коровы и той не стало. Один нарыв. «Отче! Никон!» – завопил Алексей Михайлович. Глядь, Никонова голова – это и есть головка нарыва. «Да что же вы все стоите, смотрите?!» – Алексей Михайлович треснул правой, треснул левой. А руки – в пустоту. И встал перед ним – мужик. Серьезный мужик. «Чего? – говорит. – Прорвать, и все». Алексей Михайлович смутился и бочком-бочком – в сторону. Мужик хмыкнул да и ткнул в нарыв вилами. И такая тут струя ударила в небо, такая вонючая жижа, что при всем честном народе произошла невероятная порча. Небу порча. От страха Алексей Михайлович открыл глаза, а на него с испугом Мария Ильинична смотрит. – Ты чего? – спросил. – Я ничего. Зубами ты скрипел. Может, глисты? – Нет, – сказал Алексей Михайлович, отирая холодный пот со лба. – Сон. – Так если дурной сон, значит, к хорошему. Он кивнул, но не поверил. – Вставать не пора? – Полночь. Алексей Михайлович лег, вздохнул. – А я бы его узнал. – Кого? – Мужика… Мужик приснился с вилами. – Горюешь, вот и снится страшное, – сказала царица. – О чем это я горюю? – О расстригах. Завтра Логина расстригать будут, потом Аввакума. Разве не жалко? – Чего жалеть ослушников? Сегодня одного пожалеешь – завтра их будет сто. Ослушник, как дурное семя, родит быстро и помногу. – Будет тебе! – сказала царица, поворачиваясь на бок. Царь вздохнул – ему и впрямь было не по себе. Логина расстригли в обедню. Расстригал сам Никон в присутствии царя. Поутру приходил к Алексею Михайловичу и просил быть на расстрижении, ибо с Логина все и началось. Одно только присутствие государя было одобрением патриаршего суда над непокорным протопопом Логином и над всеми другими протопопами и попами, усомнившимися в истинности слова и дела Никона. Государыня царица Мария Ильинична, царицына сестра Анна Ильинична, Анна Михайловна Вельяминова и Федосья Прокопьевна Морозова на той обедне стояли за запоною. Когда волосы обрезали, терпел Логин, а вот когда Никоновы слуги содрали с него однорядку и кафтан, грубо, с толчками, – взъярился. Отпихнул всех от себя. – Подите прочь! – И к алтарю. Через порог Никону, в морду его толстую плюнул. – До нитки ободрать хочешь? Не успел на патриарший стул сесть, уже хапаешь, что только под руку ни попало! Да будь же ты проклят! Подавись! Содрал с себя рубаху да и кинул в Никона. Тот шарахнулся в сторону, и упала рубаха Логинова на алтарь, дискос покрыла. – Господи! Господи! – воскликнула Мария Ильинична. Логина сбили с ног, поволокли по церкви. С паперти скинув, тут же, при народе, заковали в цепи, погнали в Богоявленский монастырь, охаживая метлами и шлёпами. Мария Ильинична не достояла обедни, ушла, смятенная. Логина посадили в яму как был, без рубахи. Последние августовские ночи в Москве холодны… Как волк, клацал зубами бедный расстрига. И вдруг пали ему на голову шуба и шапка. Подошел среди ночи к стрельцам, караулившим Логинову яму, полковник Лазорев. Каждому дал по ефимку и велел отвернуться. Шуба явилась с самого Верха – от царицы. Шапку прибавила боярыня Федосья Прокопьевна, но про то и Лазорев не знал, получив шубу, шапку и деньги из рук жены Любаши. Когда утром Никону донесли, что расстриге ночью Бог послал шубу и шапку, – засмеялся. – Все-то у нас валят на Бога. Знаю пустосвятов тех! – И призадумался, глаза прищуря, и что-то высмотрел в себе, что-то высчитал. – Шапку-то заберите у него, и без шапки хорош, а шубу оставьте. Ждали Логину казни за плевки на патриарха да за то, что растелешился в церкви перед царем и царицею, а ничего страшного и не случилось. Отправили в Муромский уезд, в деревню, под начало родного отца. Гадали – отчего так? И одно приходило на ум: царица-матушка, сердобольная Мария Ильинична, заступилась. 21 Аввакум сидел все в той же яме, правда, без прежней строгости. Раз в день его кормили, два раза водили в церковь – на заутреню и вечерню. 8 сентября, когда Аввакум отсидел уже три недели, его навестил Ваня – сынок. Никого сторожа к сидельцу не пускали, а сына пустили. – Большак мой! – обрадовался Аввакум, которого ради свидания подняли из ямы в неурочный час. Прижал к себе сыночка, да цепью больно сделал – вздрогнул Ваня, но не пискнул, стерпел. – Рассказывай. Как матушка? – Отмучилась, – сказал Ваня. – Как отмучилась? – охнул Аввакум. – Ни, батюшка! Она жива! Ребенок у нее родился. – Ребенок! – засмеялся Аввакум, и слезы выступили у него на глазах. – Перепугал ты меня. Кто же он, ребенок-то? – Братик. – Ну вот, теперь вас трое – добрая защита матери и Агриппинке. Разговаривали во дворе, возле тюремного сарая. Тут вдруг вышел из покоев архимандрит с двумя келейниками. – Ну, сыночек, дай я тебя благословлю! – Аввакум поспешно перекрестил и поцеловал Ваню. – Ступай! Архимандрит как бы на нас с тобой не напустился. |