Онлайн книга «Тишайший»
|
Саввушке страшно, а куда деваться? Мыслимо ли оставить одних не помнящих себя горемык. Соседи, торгаши мелкие, отшатнулись. Ни один проведать болящих смелости не набрался. Да и как их осудить, соседей. Языки урезают врагам самого государя, предерзостным врагам. А ведь у каждого язык один, второй не вырастет. Перемена царя – все равно что ледостав. Станет река, утихомирится – тогда и кажи нос из берложки-то! А пока крутит да вертит – сиди. На маленьком человеке невесть за что могут отыграться. Голодать Саввушка не голодал. В амбаре у братьев и мука была, и репа, и пшено. Куры неслись. В курятнике и отсиживался, когда меньшой в беспамятстве избу громил. Саввушка хоть и боялся буйного брата, а жалел не меньше. Тряпицы мокрые на головы обоим клал, за обоих перед образами молился. Отобьет за одного брата, тугоухого, сто поклонов, потом и за буйного – сотню же. Смилостивился Господь, отвел болезнь, а Саввушке новое испытание. Он в курятнике каждый день, а на дню-то раза по три, а то в по четыре и по пять сидя, привык к курам. Сколько слез пролил перед рябыми да хохлатыми. Они ему в ответ: «Ко-ко-ко! Куррр». На душе-то и полегчает. И вот хоть в голос плачь, а утешителям – головы долой. Человеку после болезни еды нужно немного, но чтоб в еде крепость была, без куриного варева не обойтись. Братья на Саввушку глядят, как он по дому хлопочет, радуются. Мимо идет – притянут, посадят возле себя на кровать, по голове гладят. Ручку его к сердцу своему прикладывают. Тут еще вспомнилось Саввушке верное средство от лихорадки. Стал он паутину по углам собирать, толочь и поить братьев. Болезнь-то и совсем прошла: то ли от лечения, то ли время ей было, красноглазой, убираться. Тугой на ухо вставать начал, по дому Саввушке помогать. А другой брат и посильнее, и болезнь одолел раньше, но ни к чему рук не прикладывал. Или в потолок, лежа, глядит, или сядет возле окошка, палец в слюне мочит и трет слюну. Сидел он так однажды… да как застонет, как заскрипит зубами, словно ворота на ржавых петлях распахнул. Тут-то Саввушка и сообразил наконец: не знает он, как братьев зовут. И стыдно, и горько – не знает. Спросить не у кого. Стоит Саввушке на улицу выйти, улица и пустеет. А тут новая беда. Однажды младший брат сидел-сидел у окошка да и вскочил, глаза круглые, кинулся за печь, топор нашарил и на улицу бежать. Тугой на ухо во дворе за подол рубахи успел его ухватить. Затащил в избу, а буян мычит, рвется: – Гы-ы-ы! Гу-у-у! Задрожал весь, перекорежился, топор взамах на брата. Метнулся Саввушка, как бельчонок, – на топорище повис. …Плакали братья. Саввушку целовали. А потом достали из сундуков обновы, вырядились и один свой кафтан обкорнали, подарили мальчику. В церковь пошли. Вечерню отстояли. На братьев поглядывают, но украдкой. Возле братьев – простор. Прихожане от них – как мыши от кошки, лишь бы рядом не оказаться. И шепоток: «Плещеев, человек боярина Морозова, языки резал». Молились братья смиренно, на коленях. А выходить из церкви стали, увидел младший брат с паперти дворянчика-щеголя. Гарцевал на коне мимо церкви молодицам напоказ. – Гы-ы-ы! Людей вокруг себя меньшой хватает, на дворянина пальцем тычет, как бы науськивает. Все шарахаются. Кинулся было следом за щеголем, но старший брат удержал-таки. Дома лампаду зажгли. Повечеряли. Тихо, славно. И тут пришло старшему на ум тесто для пирожков ставить. Младший брат отвернулся. Лег в потолок глядеть. А наглядевшись, вскочил, схватил бадью с тестом и выкинул за дверь. – Гы-ы-ш-ш! – зашипел, как гусак, тугой на ухо да и вдарил ладонью брата по плечу. Младший так и сел. Да тотчас вскочил, за рогач и рогачом печь крушить. Сцепились братья, рухнули на пол, катаются, давят друг друга, душат. Закричал Саввушка, кинулся из дому. А ведь осень, грязь, темень. Прислонился к забору и заскулил: ни зги! Куда бежать? Кто поможет? Вдруг зачавкала грязюка. – Эй, кто сопли распустил? – человек взял Саввушку за шиворот и поднял, чтоб самому не нагибаться. – Стряслось, что ли, чего? – Убивают они друг дружку. Богом тебя молю, спаси! Человек поставил мальчишку на землю, подумал. – Переночевать место есть? – На всю дюжину места хватит! – Пошли. Лампадка раскачивалась. Стол и лавки завалились. Два медведя на четвереньках пыхтели, упираясь друг в друга башками. – Да в темноте и смазать как следует невозможно! – захохотал человек. – А ну-ка, божия душа, где ты? Запали, огонь, чтоб мимо рожи кулаки не летали. Саввушка метнулся к печурке, зажег лучину. Братья отползли друг от друга. Свет лучины выхватывал разбитые в кровь лица. – Спьянели, что ли? – спросил человек, поднимая лавку и стол. – Не пили, – сказал Саввушка. – Из церкви пришли и разодрались. – Не поделили-то чего? Саввушка разглядел: на человеке иноземный, в позументах, мундир, сапоги высокие, с раструбами, на руках перчатки, на боку шпага. Шляпу человек кинул на стол. – Берегись! – крикнул вдруг Саввушка. Невзлюбивший дворянчиков меньшой брат, не спуская глаз с незнакомца, тянулся к ножу. Нож, видно, упал со стола. Как только в драке не подхватили! Офицер, сидя, ботфортом шмякнул по руке татя. – Они что, разбойники? – не теряя веселости, спросил незнакомец. Тут Саввушка упал на колени: – Помилосердуй! Он не виноват! Им языки Плещеев отрезал. Человек поежился, улыбка сошла с его лица. – За что же так? – Они в кабаке спорили. Один говорил, что царь даст крестьянам волю, выход, а другой говорил, что все останется как было. – Откуда знаешь, что Плещеев языки резал? – В церкви слышал. Офицер встал, потупил глаза и вдруг быстро поклонился тихому брату и буйному тоже. – Не виноват, а прощения у вас прошу. Опять задумался. Махнул рукой. – Э-э! Если думать про все такое, служить будет невмочь. Спать лягу. Я в городе первый день, вы уж приютите. Тугой на ухо согласно кивнул. – Вот и славно… Пожалуй, на печи лягу, а то, – кивнул на меньшого, – как бы среди ночи не соблазнился глотку мне перехватить… – Я с тобой полезу, – встрепенулся Саввушка. – Ты кем же им доводишься? Сын? Бабы-то есть в доме? |