Книга Машина различий, страница 67 – Уильям Гибсон, Брюс Стерлинг

Хетти расстегнула нижнюю юбку, сняла ее и отложила в сторону. Ловко расстегнув крючки корсета, она распустила шнуровку, стянула его через бедра и с облегчением вздохнула; теперь на ней осталась только коротенькая кружевная рубашка.

Мэллори освободился от сюртука и ботинок. Ширинка у него чуть не лопалась. Очень хотелось выпустить зароговевший орган на волю, но при свете было как-то неудобно.

Хетти с размаху запрыгнула на постель, громко скрипнув пружинами. Мэллори не мог позволить себе такой порывистости; он осторожно присел на край кровати, насквозь пропитанной запахами апельсиновой туалетной воды и пота, аккуратно снял брюки и “неупоминаемые”, сложил их и положил на стул, оставшись – по примеру хозяйки дома – в одной рубашке.

Затем Мэллори наклонился, расстегнул кармашек нательного пояса и вытащил пакетик “французских дирижаблей”.

– Я воспользуюсь защитой, дорогая, – пробормотал он. – Ты не против?

– Дай-ка мне поглядеть. – Хетти приподнялась на локте.

Мэллори продемонстрировал ей скатанный колпачок из овечьей кишки.

– Этот не из тех, хитрых, – облегченно сказала девушка. – Делай, как тебе нравится, дорогуша.

Мэллори осторожно натянул приспособление на член. Так будет лучше, думал он, довольный своей предусмотрительностью. “Защита” давала ощущение, что он контролирует обстановку, к тому же так безопаснее, и деньги, – те, отданные сутенеру, – не зря выкинуты.

Крепко обвив шею Мэллори руками, Хетти намертво присосалась к нему влажным широким ртом. Мэллори вздрогнул, почувствовав на деснах кончик скользкого, верткого, как угорь, языка. Необычное ощущение резко подстегнуло его пыл. Он забрался на девушку; ее плотное тело, чуть прикрытое непристойно тонкой рубашкой, наощупь было восхитительно. После некоторых трудов ему удалось задрать подол почти до талии. Дальше пришлось искать дорогу во влажных густых зарослях; Хетти поощряюще вздыхала и постанывала. Потеряв наконец терпение, она без особых церемоний взяла дело в свои руки и довела заплутавшего путника до желанного приюта.

Теперь она перестала сосать рот Мэллори, оба они дышали как пароходы, кровать под ними тряслась и скрипела, как расстроенный панмелодиум.

– О, Нед, дорогой! – внезапно взвизгнула Хетти, вонзив ему в спину восемь острых ногтей. – Какой он большой! Я сейчас кончу! – Она начала судорожно извиваться.

Мэллори давно не слышал, чтобы женщина говорила во время совокупления по-английски; совершенно ошарашенный, он резко кончил, как будто бесстыдное раскачивание гладких, упругих бедер насильно вырвало семя из его плоти.

После короткой паузы, когда оба они переводили дух, Хетти чмокнула Мэллори в щеку и сказала:

– Это было прекрасно, Нед. Ты действительно знаешь, как это делается. А теперь давай поедим, давай? До смерти жрать хочется.

– Хорошо, – отозвался Мэллори, вываливаясь из потной люльки ее бедер.

Его переполняла благодарность к ней – как, впрочем, и всегда, к каждой женщине, которая была к нему благосклонна, – благодарность с некоторой примесью стыда. Но все заглушал голод. Он не ел уже много часов.

– В “Олене”, это трактир внизу, могут сообразить для нас вполне приличный пти-супе [103]. Попросим миссис Кэрнз, она сходит и принесет. Миссис Кэрнз – это жена хозяина дома, они живут тут прямо через стенку.

– Прекрасно, – кивнул Мэллори.

– Но тебе придется заплатить и за еду, и ей тоже надо будет дать что-нибудь.

Хетти скатилась с кровати – и только потом одернула задранную рубашку; вид роскошных округлых ягодиц наполнил Мэллори благоговейным трепетом. Хетти выбила по стене резкую дробь; через несколько долгих секунд раздался ответный стук.

– Твоя подружка что, по ночам не спит? – удивился Мэллори.

– Она у меня привычная, – сказала Хетти, забираясь в кровать; пружины снова жалобно скрипнули. – Не обращай на нее внимания. По средам наша миссис Кэрнз так обрабатывает своего несчастного мистера, что никто в доме спать не может.

Мэллори осторожно снял “французский дирижабль”, несколько растянувшийся, однако не получивший пробоин, столь губительных для воздухоплавательных аппаратов, и брезгливо уронил его в ночной горшок.

– Может, откроем окно? Жарко тут, сил нет.

– Ты что, дорогуша, хочешь впустить сюда смрад? – Хетти усмехнулась и с наслаждением поскребла себя между лопаток. – Да и вообще окна тут не открываются.

– Почему?

– Все рамы наглухо забиты. Девушка, которая жила здесь раньше, прошлой зимой... Странная была, очень уж спесивая и держала себя – будто из благородных, но всю дорогу жутко боялась каких-то там врагов. Вот она, наверное, и заколотила все окна. Да заколачивай не заколачивай, все равно до нее добрались.

–Это как? – поинтересовался Мэллори.

– Она никогда не водила сюда мужчин, я такого ни разу не видела, но в конце концов за ней пришли фараоны. Из Особого отдела, слыхал, наверное? И на меня тоже, ублюдки, насели, а откуда мне знать, чем она там занималась и какие у нее друзья. Я даже фамилию ее не знала, только имя, то ли настоящее, то ли придуманное, поди разберись. Сибил какая-то. Сибил Джонс.

Мэллори подергал себя за бороду.

– А что она такого сделала, эта Сибил Джонс?

– Родила вроде бы ребенка от члена парламента, когда была совсем еще молоденькой, – пожала плечами Хетти. – От мужика по фамилии... да ладно, тебе это ни к чему. Она крутила всю дорогу с политиками и еще немножко пела. А я вот зато позирую. Коннэсеву поз пластик [104]?

– Нет.

Мэллори совсем не удивился, заметив на своем колене блоху. Изловив насекомое, он безжалостно его раздавил; на ногтях больших пальцев остались маленькие пятнышки крови.

– Мы одеваемся в облегающее трико, точно под цвет кожи, разгуливаем за стеклом, а мужики на нас глазеют. Миссис Уинтерхолтер – ты видел ее сегодня в садах – за нами присматривает, она, как это называется, мой импресарио. Народу сегодня было кошмарно мало, а эти шведские дипломаты, с которыми мы пришли, они жмоты, как не знаю что. Так что мне повезло, что ты подвернулся.

В наружную дверь коротко постучали.

– Донне-муа [105] четыре шиллинга, – сказала Хетти, вставая.

Мэллори взял со стула свои брюки, покопался в кармане и вытащил несколько монет. Хетти вышла в прихожую и через пару секунд принесла на ободранном, сплошь в трещинах и выбоинах, лакированном подносе буханку черствого хлеба, кусок ветчины, горчицу, четыре жареных колбаски и запыленную бутылку теплого шампанского.

Наполнив два высоких, не слишком чистых бокала, она принялась есть – совершенно спокойно и молча. Мэллори безотрывно глядел на ее полные, с симпатичными ямочками руки, на тяжелые груди, темные соски которых отчетливо просвечивали сквозь тонкую ткань рубашки, и немного удивлялся заурядности лица – при такой-то фигуре. Он выпил бокал плохого, перекисшего шампанского и жадно набросился на зеленоватую ветчину.