Онлайн книга «Госпожа победа»
|
— Товарищ Гудзь? Нет, он просто советский наблюдатель. Прелесть ситуации в том, что крымцы все должны сделать сами. Никакой номинальной власти над обвинением у Гудзя нет. Потому он и дергается: повлиять ни на что не может, а отвечать, в случае чего, будет… Например, если с советской стороны не найдет никаких свидетелей. — Это он меня откопал? — Конечно. И возлагает на тебя огромные надежды с тех пор, как узнал, что я тебя ранил. Так что давай, Глеб, показания. Иначе и мне не поможешь, и себе жизнь изгадишь. — А с чего ты взял, что я хочу тебе помогать? Может быть, я просто не хочу стучать. Не люблю, не умею. — Но это же не стукачество, товарищ капитан. Ты не доносишь на меня, ты просто помогаешь установить факты. — Факты… — Глеб сказал, как сплюнул. — Артем, вот если бы меня вешали, а я тебя просил намылить веревку, чтоб я меньше мучился, ты бы это сделал? — Не так же все погано… — Откуда я знаю? Ты что, веришь им? Ты их спас, они тебя за это судят — и ты им веришь? — Я верю Пепеляеву. Он хороший юрист и хороший человек… Пойми, если бы речь шла о жизни и совсем наоборот, я бы отсюда смылся быстро. — Как? Через подкоп? В бетоне? Или на воздушном шарике? — Зачем такие сложности… Просто покинул бы ночью город… Хич-хайком — до Ялты или Алушты… А там угнал бы любую парусную яхту — на выбор… — Так ты что… не в тюрьме? — Нет, Глеб! Я живу в городе, в гостинице… Кстати, на днях получил третье — и последнее, наверное, — полковничье жалованье… — Гуляешь, словом. — Да… В моем положении народная мудрость рекомендует расслабиться и постараться получить удовольствие. Что я и делаю. — Оно и видно. Столько удовольствий — бриться не успеваешь. — Да нет, это я так… Дразню следователя. Вчера пришел в штатском, но это не произвело особого впечатления. Сегодня не побрился… — Надень расписуху. — Что? — Ну рубашку модную. Яркую такую, гавайку. — Слушай, это мысль! — Дарю. — Яки… Ну что, Глеб, мы договорились? К тебе вернется память? — Куда она денется… Давай, свисти королевскую рать… — Погоди… Давай еще так посидим… Поговорим… — О чем? И зачем? — О господи… Асмоловский, ты единственный приятный человек, который садился напротив меня за этот стол за последнее время. С кем я только тут не общался… Начиная с ГРУшника, который меня на цепи держал, и заканчивая князем Волынским-мать-его-Басмановым. — А твои друзья? Они больше не приятные люди? — Нет, отчего же… Но как-то неловко в глаза им смотреть… Все-таки я их подставил. Получается так. Он усмехнулся криво, засунул руки в карманы… — Ты знаешь, я и не думал, что будет так… больно. Армия ведь никогда для меня не была единственным светом в окошке, она была просто задачей, решаемой в рамках сверхзадачи. Я отслужил двенадцать лет, три года мне осталось до истечения контракта… Я думал об отставке как о решенном деле… — Пока не попробовал командирства? — Вот уж оно гори огнем! С друзьями расплевался, женщину потерял… Предал человека, который мне доверился, — не спрашивай, кого и как… Не то чтобы я его любил или разделял его взгляды, и другого выхода вроде не было… А все равно гадко вышло. Одни неприятности от этого командирства, и ничего больше. — И все-таки тебе больно… Чего же ты от меня хочешь? Выговориться некому? — И это тоже… Глеб, ты знаешь, зачем ты живешь? — Положим. — Везет. Я не знаю. Глеб вытащил из кармана обтерханную, залитую бурым по обрезу записную книжку. Достал из-под обложки сложенный вчетверо затрепанный листочек. — Посмотри. Это был листик из детской тетради — сочинение, исправленное рукой учителя. За содержание стояла пятерка, за грамотность — двойка. «…Мой папа — самый лутший. Он Капитан Совецкой Армии. Он служит в десантной девизии, и прыгает с парашутом. Все солдаты его слушаюца. Еще он ходит алпенизмом и называеца Снежный Барс. Это значит он был на 4 горах Памира на высоте 7 тысячь метров. У него есть про это значек и ваза которая называеца Кубок. В том году он поедет на гору Эверест. Это самая высокая гора на всем свете. Много людей хотели поехать тоже. Но был большой Конкурс и отбирали самых лутших со всей страны. Потому что это спортивная честь СССР. Моего папу взяли в команду — получаетца он 1 из самых лутших. Я очень люблю своего папу и когда вырасту буду защищять как он Свою Родину…» — Спасибо, — Верещагин вернул Глебу листок. — У тебя славный пацан. Только… уже не греет. Все, Глеб, Бобик сдох. Ничего уже не хочу. — А чего ты вообще хотел? Раньше? — Взойти на К-2 по «Волшебной линии». Сделано. — Это хобби у тебя — браться за невозможное? Профессия? Призвание? — Фамилия. — ??? — Классе в восьмом я изучал теорию вероятности… И пришла мне в голову забавная мысль: подсчитать вероятность своего появления на свет. Получилось, Глеб, четыре сотых процента. Моей матери было девять лет, когда она и дед Ковач чудом спаслись. Весь табор вывезли в лагерь уничтожения, и все погибли там. До единого. Что им удалось пристать к какой-то католической миссии и выбраться в Крым — чудо вдвойне. То, что мой отец уцелел после расстрела, тоже можно записать по разряду чуда. Я уж молчу про то, что в немецком лагере для пленных единственной медицинской помощью было доброе слово. Я не говорю о вероятности побега — в конце концов, и другие угоняли самолеты… Но еще была служба в частях английских коммандос… Англичане сформировали тут один полк из добровольцев… Была еще Италия и Греция. Масса возможностей распрощаться с головой. И я не удивлюсь, если он до сих пор жив. Получает пенсию, стучит по вечерам в домино или шахматы… Так что все невероятные события моей жизни пасуют перед невероятностью моего рождения. Nomen est omen, товарищ капитан. — Переведи. — «Имя есть знамение». Глеб, хочешь один бесплатный совет? — Давай. — Не возвращайся в Союз. — Что? — Запишись в проект «Дон». Или просто сбеги. — Ты спятил? — Глеб, война кончилась, а вас все еще держат под стражей. И наших пленных на советской территории — тоже. Как ты думаешь, почему вас не отпустят? Я тебе скажу: это сделано по просьбе советского руководства. Они не хотят, чтобы вы разбрелись по Крыму и осели здесь. И чтобы наши жили у вас — тоже не хотят. Автономная Республика Крым не будет полностью открытой территорией. Нас боятся. Это полуприсоединение — лучше, чем оккупация, но… я боюсь, как бы не было чего похуже оккупации. |