Онлайн книга «Пасынок судьбы»
|
— Что вылупился? Тот опешил, открыл рот для грозной отповеди, но Годимир стремительно шагнул вперед. Острие клинка уперлось сутулому под ложечку. — Ты что-то хотел сказать? Дружинник зевал, словно выброшенный на берег лещ. — Что, нечего сказать? Тогда пошел прочь! Годимир слегка надавил на рукоять. Бельмастый отшатнулся. — Прочь, холоп! На ту кучу навоза, откуда явился. Ну! С интересом наблюдавшие за ними стражники Доброжира захохотали. Один из них вполголоса воскликнул: — Вдарь его, пан рыцарь, как следует! Человек Желеслава сделал три быстрых шага назад. Схватился за короткий меч, висевший на поясе. Выкрикнул трясущимися от злости губами: — Мало тогда тебя! Говорил же я… Тут он понял, что сейчас сболтнет лишнее при свидетелях и захлопнул рот с такой силой, что клацнули зубы. Махнул рукой, развернулся на пятках и пошел прочь. — Пану безгербовому от меня «доброе утро» передай! — крикнул Годимир ему в спину. — Надеюсь, оно для него последним станет! Бельмастый оглянулся через плечо, сверкнув единственным глазом, и ускорил шаг. Вслед полетело улюлюканье стражников, одетых в черные накидки с желтым трилистником. Словинец хмыкнул, подышал на лезвие меча, протер его пучком соломы, сунул в ножны. Так, с мечом под мышкой, и отправился в башню. Пора будить шпильмана. Ишь, привык дрыхнуть до полудня, словно султан басурманский. У колодца рыцарь задержался, положил меч в сторонку и, приподняв ведро двумя руками над головой, опрокинул его на себя. Холодные струйки побежали между лопатками, нырнули в штаны, несмотря на затянутый гашник [38] . Дух захватывает, но бодрит замечательно! А бодрость ему сегодня ох как понадобится! Бодрость, твердость духа и уверенность в собственных силах. Иначе не выкарабкаться. На ходу вытирая лицо и плечи рубахой, Годимир вошел в комнату, где ожидал увидеть безмятежно посапывающего шпильмана. Как бы не так! Олешек сидел на сундуке, скрестив ноги на манер кочевника, пристроившегося на бараньей шкуре, и за обе щеки уписывал кашу, которую зачерпывал из закопченного горшка. — О! Пан рыцарь! — обрадованно воскликнул он. — А я думаю-гадаю, куда это ты запропастился? Я уже и снеданком успел разжиться. Хватай ложку! Годимир не заставил себя уговаривать. Тем более, что по старой походной привычке всегда носил костяную ложку за голенищем. — Как это ты умудряешься? — спросил он, отправляя ложку с теплой, щедро сдобренной коровьим маслом кашей в рот. — Что умудряюсь? — Еду добывать в чужом замке… — А! — Олешек хотел засмеяться, но чуть не поперхнулся. Закашлялся. Словинец потянулся стукнуть его по спине — а то не ровен час задохнется певец, но шпильман опасливо отодвинулся. — Ты, пан рыцарь, руки не распускай. Я ж тебе не пан Тишило. Того стукай не стукай — толку никакого, а я больше к изысканному слову привык, чем к кулачным поединкам. — Подумаешь… — Годимир даже обиделся слегка. Хотел как лучше, а вышло как всегда. — Ладно. Ты ешь, а я уже все. Под завязочку. — Музыкант сунул в руки рыцарю горшок. Откинулся на спину. — А добыл я его просто. Помнишь, обещал тебе, что балладу, посвященную пшенной каше, придумаю? — Ну. — Опять «нукаешь»… Бьюсь я с тобой, пан рыцарь, бьюсь, а все без толку. — Ты не придирайся, а рассказывай. — Да что там рассказывать. Проснулся утром. Брюхо подвело, чуть ли не к хребтине присохло. И начали строчки сами собой складываться. Хочешь? — Давай, рассказывай. — Тогда слушай. Олешек откашлялся, выплюнул на ладонь остатки каши из гортани и торжественно провозгласил: — О, как тебя хочу я видеть И пламенем твоим дышать. Любить, сгорая, ненавидеть, Свиданья тайного так ждать! О, эта нежность неземная Блаженство сладкое сулит. И постепенно масло тает, От счастия слюна бежит. Но нет, не смею потревожить Я дерзкой вилкой твой покой, Не ложкою и, не дай Боже, Немытой, грязною рукой. Гляжу я, затая дыханье, Как, нежно с котелка стекая, Кипит, кипит волшебное созданье, Шалея, горячась, паря, изнемогая. — Здорово! — совершенно искренне кинул Годимир. — Я бы так не смог. — Положим, не так уж и здорово. В последнем катрене размер подгулял. Вместо мужской рифмы во второй и третьей строчке — женская пристроилась [39] . Как она туда попала? Ума не приложу. — Да ну? Я и не заметил. — А зря. Поэт должен не только о пани думать, но и слоги считать… — Я другое заметил, — пристально глянул на шпильмана Годимир. — Да? И что же? — напрягся Олешек. — Не ты ли меня учил глагольных рифм не употреблять? А сам? Мариенбержец неожиданно сник, опустил плечи: — Ладно, все. Уел, уел, пан рыцарь… — Тряхнул головой, отбрасывая челку с бровей. — И правда, нехорошо вышло. Зато, благодаря рифмам моим глагольным, мы теперь голодными не останемся! — Это как? — озадаченно проговорил Годимир. — А вот так! — Похоже, веселое настроение вновь вернулось к музыканту. — Я свежеиспеченную балладу кухарке прочитал. Дуреха решила, что эти строки я ей посвящаю, и расщедрилась на горшочек каши. Как бы то ни было, а результат налицо. И мы сыты, и кухарка рада донельзя. Небось, еще внукам рассказывать будет — мол, шпильман Олешек Острый Язык из Мариенберга мне стихи посвящал! Годимир кивнул. А почему бы и нет? Нет, в самом деле- все довольны, всем хорошо. Вот так бы и всегда в жизни… В дверь постучали. — Кого там принесла нелегкая? — сердито выкрикнул музыкант, хотя по его лицу не было заметно особого огорчения от появления незваных гостей. Петли скрипнули, и в образовавшуюся щель просунулась голова Ратиша, обмотанная через лоб тряпкой. — Пан Тишило велел тебе передать, пан Годимир, чтоб ты в главную залу поспешал. Король Доброжир изволит в последний день перед турниром все споры и тяжбы разрешить. Как пан каштелян сказал, чтобы с чистыми помыслами на ристалище выходили… Голод тут же куда-то пропал, словно и не было. Казавшаяся за мгновение до того вкуснейшей, каша вдруг превратилась в комок глины и прилипла к языку. Поэтому Годимир промычал в ответ что-то невнятное, безуспешно силясь сглотнуть, и кивнул. Хорошо, мол, сейчас иду. |