Книга Можно и нельзя, страница 119 – Виктория Токарева

— А что ж ты в летчики пошел? — спросил Громов, переходя почему-то на «ты».

— Назло себе. Чтобы преодолеть.

— Да… — Громов потушил сигарету. Встал. — А может, и не надо преодолевать. Может, тебе лучше музыкой заняться. Играл бы себе на трубе. И не упадешь никогда. Риска никакого.

— Я занимался. Я окончил музыкальное училище.

— И чего? Платят мало? Так это смотря где… Вон у нас в ресторане «Космос» Митрофанов. Трубач. Вдвое больше меня зарабатывает. И живет по-человечески. Целый день на рыбалке, а вечером веселье.

— Но ведь я считаю, что человек должен преодолевать трудности, а не идти у них на поводу, — твердо сказал летчик.

— Ну-ну… — Громов встал. Перед тем как уйти, предупредил: — Ну, а насчет амурных дел ты давай поаккуратней. Тут у нас так: или женись, или не морочь голову, или я тебя вышвырну как кота, и никакая акрофобия тебе не поможет.

Татьяна Канарейкина проехала на своем велосипеде мимо муравейника с муравьями, миновала Сукино болото, выехала на поле и покатила среди высокого ковыля. Трава была не кошена, скрывала велосипед, и если посмотреть со стороны, то можно было подумать, что Танька парит над шелковым ковылем.

У крайней избы стояла бабка Маланья и смотрела с надеждой. А из окна правления высунулась соперница, Малашкина Валя, и крикнула:

— Канарейкина! Тебя председатель зовет!

Танька сошла с велосипеда, прислонила его к забору, поправила на багажнике тяжелую сумку. Возмутилась вслух:

— Ну, Мишка… Из-за своей поганой мотоциклетки всю общественность на ноги поднял!

Она подошла к правлению колхоза. Перед тем как войти, отряхнула юбку ладошкой, покрутила бедрами, чтобы шов стал на место. Сунулась в окно, чтобы посмотреть, как в зеркало, на свое отражение. В окне на нее строго смотрели председатель колхоза Мещеряков и солист ансамбля «Романтики» Козлов из девятого «Б».

Мещеряков махнул рукой, дескать, заходи.

Танька зашла и скромно присела на кончик стула.

— Что такое Варна, знаешь? — спросил Мещеряков.

— Что? — не поняла Танька.

— Сигареты такие есть. «Варна».

— Я не курю. Врет он все.

— Кто врет?

— Мишка.

— Да подожди ты со своим Мишкой. Варна — это город в Болгарии, на море. Курорт. Усекла?

— Усекла.

— Чего ты усекла?

— Курорт.

— Ты слушай. Не перебивай. Мне сейчас звонили… Приехал мужик. Ездит по области. Собирает народные таланты. Потом, кто понравится, — возьмут в Саратов. А там, кто победит, — в Москву, а оттуда — в Болгарию на международные соревнования. Усекла?

— Спортсменов?

— Да ты слушай ухом, а не брюхом, — вмешался Козлов. — Тебе же говорят: народные таланты. Самодеятельность.

— Ну и что? — спросила Танька.

— Так вот, ансамбль просит, чтобы ты у них пела, — пояснил Мещеряков. — А то у них солистки нет.

— Это они народные таланты? — Танька с пренебрежением показала на Козлова. — Надо Маланью или Пахомова выставить. Пахомов на ложках, и на балалайке…

— Во-во… — отреагировал Козлов. — Его сейчас вся область ложками и балалайками… А мы по нему электричеством ударим.

— По кому? — не разобрала Танька.

— По мужику, который таланты собирает, — пояснил Козлов. — Ну, чего смотришь? Тебя же общественность просит. А ты кочевряжишься… А еще комсомолка… Культмассовый сектор.

— Давай, давай, Татьяна, соглашайся, а то некогда мне. Меня народ ждет…

— Тогда и Мишку надо ввести, — поставила Танька свои условия.

— Да ну его! — отказался Козлов. — Он аритмичный.

— Без Мишки я не буду.

— Ладно. Бери Мишку, — согласился Мещеряков. — Собирайте свою шантрапу и репетируйте.

— И трубача из Верхних Ямок надо взять.

— Из Верхних Ямок нельзя, — запретил Козлов. — Он не наш.

— Владимир Николаевич, это летчик, который нас опыляет. Вместе хлеб сеем. Можно сказать, член бригады.

— Ну, если вместе, значит, наш. Бери.

— Тогда пусть мне Малашкина на бланке официальное письмо отстукает: так, мол, и так… А я представитель общественности.

Николай Канарейкин сидел в аудитории машиностроительного техникума напротив очкастого парня и, беззвучно шевеля губами, смотрел в потолок.

Очкастый полистал зачетную книжку Николая, потом спросил, нарушив тягостную тишину:

— Николай Егорович, сколько вам лет?

— Сорок пять, — ответил Николай.

— Понятно… А зачем вы учитесь?

— Мещеряков заставляет.

Мещеряков действительно хотел, чтобы у него в колхозе были дипломированные кадры.

Очкастый протянул Николаю зачетку, вежливо пригласил:

— Приходите на будущий год.

Николай взял зачетку и пошел к двери, и в это время из его правой штанины выпала шпаргалка гармошкой.

Студенты-заочники, каждый из которых годился ему в сыновья, дружно и беззлобно засмеялись.

Николай шагнул через шпаргалку. Вышел из кабинета в коридор. Из коридора на улицу. Залез в газик, снял свои ботинки, переобулся в резиновые сапоги, заляпанные подсохшей светлой грязью.

В это время к газику подошел сержант Ефимов.

— Привет, Коля, — поздоровался Ефимов. — А я дочку твою вчера видел. Просто красавица вымахала…

— Где ты ее видел? — хмуро удивился Николай. Танька сидела на почте, сортировала письма и думала о своем. Не о письмах же ей думать. И представилась ей такая картина:

…Громов вынес на летное поле небольшой столик. Фрося поставила стул.

— Спасибо большое, — поблагодарила Танька.

— Ручка с чернилами нужна? — спросила Фрося.

— Нет. У меня шариковая, — отказалась Танька и вежливо кивнула летчику. — Приступайте.

Летчик встал перед Танькой и вскинул трубу к губам. Заиграл мелодию зарубежного автора из фильма «История любви». А Танька запела — негромко, вкрадчиво и с вариациями. Получилось просто потрясающе.

Фрося и Громов не выдержали красоты мелодии и, взявшись за руки, лирически затанцевали за спиной у летчика.

— Секундочку… — Танька остановила летчика и обратилась к танцующим: — Простите, я не могу вас взять. Вы не из нашего района.

Те вздохнули и скромно сели на траву.

— А вы играйте, — сказала Танька летчику.

Тот не играл. Широко раскрытыми глазами смотрел на Таньку, будто в первый раз ее видел.

— Какая вы… — с восхищением проговорил летчик. — Мы уедем с вами в Саратов, потом в Москву, потом в Варну. Мы завоюем весь мир, как Армстронг и Элла Фитцжеральд…