Онлайн книга «Террор любовью»
|
– Борис Годунов пожалел юродивого. По этим же законам Сталин пощадил Шостаковича. Не стал добивать. Тиранам тоже хочется побаловать себя милосердием. Так кошка иногда отпускает мышь… – Сытая кошка… – заметил студент. Нонна ушла в спальню. У нее болела голова, душа, совесть. Болело все, что может болеть. Она была как мышь, побывавшая в зубах кошки. Чувство вины немного примирило Нонну с Царенковым. Она смотрела на него глазами равного – без растерянности, без страха и без желания угодить любой ценой. – Завтра я забираю маму, – сообщила Нонна. Царенков промолчал. Потом сказал: – Ты должна сделать выбор: мать или я. Вместе мы несовместны. Ты это знаешь. Я не могу жить и дышать постоянным хамством. – Но она все делает. Хамство – это же мелочь. – Мелочи разрушают большое. Маленький древесный жук может сожрать концертный рояль. Нонна испугалась, что Царенков пустится в долгие рассуждения, но он был краток. – Если твоя мать сюда вернется, я уйду. – К Лободе? – Тебя это уже не будет касаться. Нонна помолчала, потом сказала: – Ты мне нужнее, чем мама. Но ты сильный, с профессией, тебя любит много людей. У тебя есть всё. А мама… Она беспомощная, глупая и старая. У нее есть только я и внук. И больше ничего. – Таких много по стране… Оглянись. Вся страна в маргинальных сиротках. И ничего. Живут. – Но они мне никто. А моя мама – это моя мама. – Как хочешь. Я сказал. Нонна привезла тетю Тосю домой. Царенков сложил чемодан и ушел. Нонна отдала ему ключи от тети Тосиного жилья. Но Царенков не пошел в коммуналку. Он переехал к своему другу Понаровскому. Оттуда было близко до работы. Понаровский чувствовал себя виноватым перед Нонной. Решил ее как-то утешить. Он позвонил и сказал: – Не трать время на человека, которому ты неинтересна. Значит, она неинтересна, а Лобода интересна. Утешил. В театральной студии стало известно, что Царенков ушел к своей студентке, и в театре тоже стало известно. Общественность бурлила, как котел. Одни ругали Царя, называли его «пожиратель чужой молодости» и жалели Нонну. Другие тихо радовались и хихикали в кулак. Но через неделю страсти утихли, а через месяц все забыли. Не такое забывается. Больше всего тетя Тося опасалась, чтобы не узнала моя мама. Она не хотела, чтобы в Ленинграде стало известно про фиаско Нонны. Но не такое уж и фиаско. Нонна – профессиональная актриса, живет в центре Москвы в потрясающей квартире с потрясающим сыном и материнской любовью, тоже потрясающей. Налицо успехи в работе и здоровье. Разве мало? В этот период она играла особенно хорошо. Все время что-то кому-то доказывала. Двигалась по сцене с вызовом: вот я! Я все могу… На спектакль приходил Глеб и приносил цветы. Темный костюм ему шел больше, чем белый халат. Но все-таки лучше всего он выглядел голым. Нонна кланялась на сцене и улыбалась, держа цветы у лица. Однако внутри у нее все было обожжено, как будто хлебнула соляной кислоты. Жить было больно. Но надо. В Москву приехала моя мама. К этому времени у меня была отдельная трехкомнатная квартира, но не в центре, а на выселках из Москвы. Практически в Подмосковье. Место незастроенное. От автобуса надо было пробираться полем. Мама пригласила в гости тетю Тосю, и они приехали всей семьей, с Нонной и Антошкой. Нонна, привыкшая к центру, надела туфельки. А здесь – зима и Арктика. Нонна шла, проваливаясь по щиколотку в мокрый снег, продуваемая всеми ветрами. Ребенка несли на руках. Они появились в дверях моего дома, как беженцы из горячей точки. Антошка выглядывал из тети Тосиной подмышки, как воробышек. Сели за стол. Выпили. Стали вспоминать прошлую жизнь. Из настоящего та жизнь казалась милой и ясной, как солнечный день. Это, конечно, оптический обман памяти. Та, отъехавшая, послевоенная жизнь была тяжелой, убогой и безрадостной. Но наши мамы были молоды. Если перевести их возраст на время суток – это был именно солнечный день. Солнце – непосредственно над головой. А сейчас нашим мамам было за пятьдесят. Это примерно шесть часов вечера. Не темно, но уже сумерки. И скоро стемнеет вовсе. Объективно мы многого достигли. Нонна – актриса. Я – писатель. Творческая интеллигенция. Разве мы смели мечтать о таких горних высях тогда, среди крыс и картофельных очисток… Но и на горних высях свои крысы и свои картофельные очистки. – А где сейчас Царенков? – простодушно спросила моя мама. Нонна напряглась, потемнела лицом. – Чтоб он сдох, – пожелала тетя Тося. – Ни в коем случае! – запретила мама. – Пусть работает и зарабатывает. И помогает. – Пусть сдохнет в страшных мучениях! – настаивала тетя Тося. – Не надо так говорить. Все-таки он отец ребенка. Это грех, – заступилась мама. – Тебе хорошо говорить. У тебя вон какой сыночек. – Тетя Тося кивнула в сторону моего мужа. – Вот именно что сыночек, – скептически отозвалась мама. Тут я напряглась и потемнела лицом. В тот период я зарабатывала больше мужа в восемь раз. И маму это заедало. А меня нет. Какая разница – от кого приходят деньги. Главное – что они есть. А мама считала: если муж не зарабатывает, то непонятно – зачем он нужен вообще. Большую часть своей жизни мама прошла одна и привыкла к полной свободе. Мой муж поднялся и вышел из-за стола. Я поняла, что, если мама завтра же не уедет, мы разойдемся. – Тебе все понятно? – спросила я Нонну. – Мне все понятно, – ответила Нонна. Мы обе страдали от наших мам. Они считали, что их любовь к своим детям дает им право на любой террор. Террор любовью. А мы сидели в заложниках. Они тормозили и уродовали нашу взрослую жизнь, и никуда не денешься. Мое преимущество перед Нонной было в том, что мама приезжала на время. Когда она уезжала через месяц, я плакала. Не знаю почему. Мне было жаль ее и себя. А мой муж облегченно вздыхал и расправлял плечи, как будто скинул тигра со спины. * * * Царенков жил с Лободой, но с Нонной не разводился. Чего-то выжидал. Лобода набирала обороты. Ее карьера раскручивалась. Ее статус начал превышать статус Царенкова. Он всего лишь тренер, а она – чемпион. От Царенкова Лобода никак не зависела. Это было ему непривычно. И неприятно. Он привык быть хозяином положения. |