Онлайн книга «Женщины»
|
Теперь, много лет спустя, Уильям Кизинг нашел себе временную работу – преподавал в Университете. В перерывах между арестами и обысками умудрился заработать степень-другую. Я предупреждал его, что преподавание – опасная работа для человека, желающего писать. Но, по крайней мере, он учил свой класс много чему из Чинаски. Кизинг с женой ждали в аэропорту. У меня весь багаж был с собой, и мы сразу пошли к машине. – Боже мой, – сказал Кизинг, – я никогда не видел, чтобы с самолета сходили в таком виде. На мне было пальто покойного отца, слишком большое. Штаны чересчур длинны, отвороты спускались на башмаки до самой земли – и это хорошо, поскольку носки у меня из разных пар, а каблуки сносились до основания. Я терпеть не мог парикмахеров, поэтому всегда стригся сам, если не мог заставить какую-нибудь тетку. Мне не нравилось бриться, и длинные бороды мне тоже не нравились, поэтому я подстригался ножницами раз в две-три недели. Зрение у меня плохое, но я не любил очков, поэтому никогда их не носил – только для чтения. Зубы свои – но не очень много. Лицо и нос покраснели от пьянства, а свет резал глаза, поэтому я щурился сквозь крохотные щелочки. В любых трущобах я сошел бы за своего. Мы тронулись. – Мы ожидали кого-нибудь не такого, – сказала Сесилия. – А? – Ну, голос у тебя такой тихий, и кажется, что ты человек мягкий. Билл рассчитывал, что ты сойдешь с самолета пьяный, матерясь и приставая к женщинам… – Я никогда не надрачиваю свою вульгарность. Жду, пока сама не встанет. – Чтения завтра вечером, – сказал Билл. – Хорошо, сегодня повеселимся и про все забудем. Мы ехали дальше. В тот вечер Кизинг был так же интересен, как его письма и стихи. Ему хватило здравого смысла в разговоре литературу не трогать, разве только изредка. Мы беседовали о другом. Мне не сильно везло на личные встречи с большинством поэтов, даже если их стихи и письма были хороши. С Дугласом Фаззиком я познакомился не сильно очаровательно. Лучше держаться от других писателей подальше: просто заниматься своим делом – или просто не заниматься своим делом. Сесилия рано ушла спать. Утром ей нужно было ехать на работу. – Сесилия со мной разводится, – рассказывал Билл. – Я ее не виню. Ей осточертели мои наркотики, моя блевотина, все мое. Она терпела много лет. Теперь больше не может. Ебаться с ней я тоже уже не в силах. Она бегает с этим юнцом зеленым. Не мне ее корить. Я съехал, нашел себе комнату. Можем поехать туда и лечь спать, или я один могу поехать туда и лечь спать, а ты можешь остаться тут, или мы оба можем остаться тут, мне безразлично. Кизинг достал пару колес и схавал. – Давай оба тут посидим, – предложил я. – Ну ты и горазд квасить. – Больше ничего не остается. – У тебя, должно быть, кишки чугунные. – Не очень. Как-то раз лопнули. Но когда все дыры снова срастаются, говорят, кишки становятся крепче лучшей сварки. – Ты долго еще прикидываешь тянуть? – спросил он. – Я уже все спланировал. Загнусь в двухтысячном, когда стукнет восемьдесят. – Странно, – сказал Кизинг. – Я в этом году сам собрался умирать. Двухтысячный. Мне даже сон такой был. День и час моей смерти приснились. Как ни верти, это произойдет в двухтысячном году. – Славная круглая дата. Мне нравится. Мы пили еще час или два. Мне досталась лишняя спальня. Кизинг устроился на кушетке. Очевидно, Сесилия всерьез собиралась его бортануть. Наутро я поднялся в 10.30. Оставалось еще пиво. Я умудрился одно в себя влить. Когда вошел Кизинг, я занимался второй бутылкой. – Господи, как тебе удается? Свеженький, как пацан восемнадцатилетний. – У меня бывают плохие утра. Просто не сегодня. – У меня занятия по английскому в час. Надо прийти в себя. – Глотни беленькой. – Мне сожрать чего-нибудь надо. – Съешь два яйца всмятку. Со щепоткой чили или паприки. – Тебе сварить? – Спасибо, да. Зазвонил телефон. Сесилия. Билл немного поговорил, затем повесил трубку. – Торнадо идет. Один из самых больших в истории штата. Может сюда завернуть. – Вечно что-то случается, когда я читаю. Я заметил, как потемнело. – Уроки могут отменить. Трудно сказать. Но лучше поесть. Билл поставил яйца. – Я тебя не понимаю, – сказал он, – ты даже вроде не похмельный. – Я каждое утро похмельный. Это нормально. Я приспособился. – Ты все-таки неплохо пишешь, несмотря на кир. – Давай не будем. Может, это из-за разнообразия писек. Не вари яйца слишком долго. Я зашел в ванную и посрал. Запор – не моя проблема. Я как раз выходил оттуда, когда Билл завопил: – Чинаски! И я услышал его уже со двора, он блевал. Потом вернулся. Бедняге было по-настоящему херово. – Прими соды. У тебя валиум есть? – Нет. – Тогда десять минут после соды подожди и выпей теплого пива. Налей в стакан, чтобы газ вышел. – У меня есть бенни. – Пойдет. Темнело. Через четверть часа после бенни Билл принял душ. Выйдя, он уже выглядел в норме. Съел сэндвич с арахисовым маслом и резаным бананом. Выкарабкается. – Ты свою старуху по-прежнему любишь? – спросил я. – Господи, да. – Я знаю, что не поможет, но попробуй представить, что так бывало со всеми нами – по крайней мере один раз. – Не поможет. – Когда тетка пошла против тебя, забудь про нее. Они могут любить, но потом что-то у них внутри переворачивается. И они могут спокойно смотреть, как ты подыхаешь в канаве, сбитый машиной, и плевать на тебя. – Сесилия – чудесная женщина. Темнело сильнее. – Давай еще пива выпьем, – предложил я. Мы сидели и пили пиво. Стало совсем темно, задул сильный ветер. Мы особо не разговаривали. Я был рад, что мы встретились. В нем очень мало говна. Он устал – может, все из-за этого. В США ему со стихами никогда не везло. Его любили в Австралии. Может, когда-нибудь его здесь и откроют – а может, и нет. Может, к 2000 году. Крутой коренастый мужичок, видно, что и вломить может, видно, что многое повидал. Мне он нравился. Мы тихо пили, потом зазвонил телефон. Снова Сесилия. Торнадо прошел или, скорее, обогнул нас. У Билла будет урок. У меня в вечером будут чтения. Ништяк. Все работает. Все при деле. Около 12.30 Билл сложил блокноты и что там еще нужно в рюкзак, сел на велосипед и покрутил педали в Университет. |