Онлайн книга «Кирза»
|
— Я вас, блядь, сгною тут на хуй! — в мутных карих глазах плавает животная злоба. Костюк вздрагивает и рассыпает ягоды. Мы с Черепом Соломону верим. Он нас здесь сгноит. Или мы его. Вечером пятого дня подходит Череп: — Разговор есть. Пойдем в сушилку. Среди воняющих прелой ватой бушлатов, в свете тусклой лампы, происходит торопливый деловой разговор. Уединиться бойцам непросто, каждая минута на счету. Начинает Череп: — Завтра снова повезут. Я — все, пиздец. Больше не могу. — Саня, я уже давно пиздец как не могу. Сам себе удивляюсь, что еще ползаю… Череп смотрит пристально. — Не тяни, — говорю ему. — В первый день еще надо было: Череп не отводит взгляда: — Мы об одном и том же говорим? — Думаю, да. Кто-то из роты связи заходит в сушилку и долго возится среди сапог. Нам приходится делать вид, что развешиваем бушлаты. Я замечаю, как дрожат мои руки. Наконец «мандавоха» находит свои кирзачи и уходит. — Только надо без следов, — продолжаю я. Череп думает. — Болото — лучшее место. Мордой в воду его, придавим оба сверху, подержим, — Череп до хруста сжимает пальцы. — И пиздец ему: Упал, захлебнулся… «Очнулся — гипс», — выплывает откуда-то никулинское, и я произношу это вслух. Мы нервно ржем и заметно успокаиваемся. Мандраж отходит. Остается отчаянная решимость. — Жаль, болото не топкое. Хотя можно место найти. Или под мох его… — Подо мхом найдут быстро. Нужно к топи его вывести. Потом сказать, что ушел, не видели его: — С Костюком как быть? — неожиданно вспоминает Череп. — Если сдаст? — Не сдаст. Он в наряде завтра, Секса меняет. К Сексу маманя приехала, завтра в гостиницу Ворон его пускает. — Ну, значит, сам Бог велел, — заключает Череп. Дверь сушилки распахивается и на пороге появляется Борода. Мы замираем. — Вот они где, родимые! И хули мы тут делаем? — Борода слегка навеселе. — Так, ладно. Ты, Череп, пиздуй к букварям, к каптерщику ихнему, Грищенко, знаешь? Я звонил ему. Возьмешь дипломат и парадку у него, для Соломона. Ты, — тыкает в меня пальцем сержант, — осторожно, используя рельеф местности, летишь в кочегарку, к Грудкину, банщик который. Берешь пузырь и приносишь сюда. Попадешься — вешайся сразу. Борода улыбается и снисходит до объяснений. — В отпуск завтра Соломон едет. Мы выбегаем из сушилки. — Отвел, значит, Бог, — говорю я у выхода Черепу, и мы разбегаемся. * * * Небо — сталь, свинец, олово. Солнце — редкое, тусклое — латунь, старая медь. Трава, побитая заморозками — грязное хаки. Черные корявые деревья — разбитые кирзачи. Земля — мокрая гнилая шинель. В сортире холодно, вместо бумаги — рваные листы газеты. Читаю на одном из них: «В этом сезоне снова в моде стиль и цвета милитари…» Ну до чего же они там, на гражданке, долбоебы… Уволились последние старики-осенники, опустели многие койки. Строй наш поредел сильно — людей мало, из нарядов не вылазят. Особых послаблений пока не чувcтвуем. Как летали, так и продолжаем. Да и старые были, как оказалось, людьми спокойными. С сентября почти и не трогали нас. Зато теперь разошлись вовсю черпаки, весенники. Но появилось ощущения чего-то необычного, важного. Полгода за спиной — даже не верится. Не только смена времени года. Кое-что поважнее. Иерархическая лестница приходит в движение. Этой ночью нас будут переводить в шнурки. Шнурков — в черпаки. Черпаков — в старые. Со дня на день ожидается прибытие нового карантина — духов. Происходит перевод так. Нас поднимают где-то через час после отбоя и зовут в сортир. Холодно, но мы лишь в трусах и майках. Как тогда, во время «присяги». Но перевод — дело совсем другое. Желанное. Его проходят все, или почти все. Больше всего последний месяц мы боялись, что за какую-нибудь провинность оставят без перевода. Тогда все — ты чмо, последний человек, изгой. Любой может тобой помыкать. Среди шнурковского призыва есть один такой — по кличке Опара, из «букварей». Когда-то он уверовал в слова замполита о том, что необходимо докладывать обо всех случаях неуставщины, и тогда ее возможно искоренить. Доложил. Двое отправились на «дизель», в дисбат. Всю службу Опара проходил застегнутый наглухо, бесправный и презираемый. Не слезал с полов — руки его были разъеты цыпками и постоянно гноились. В глаза он никому не смотрел. Питался объедками с кухни. Больше всего его гнобил свой же призыв. У окна стоят Борода, Соломон, Подкова и Аркаша Быстрицкий, тоже черпак, прыщавый весь, с мордой мопса. Вернее, они уже не черпаки. Старики. Переводили их мы — били ниткой по положенной на задницу подушке восемнадцать раз и орали со всей дури: «Дедушке больно!» Теперь их черед. Но порядок иной. — Кто первый? — щелкает в воздухе ремнем Борода. Блядь, страшно. — Кирзач, давай ты! — Соломон указывает на ряд умывальников. Подхожу к умывальникам, вцепляюсь в одну из раковин и наклоняюсь. — На, сунь в зубы, — Аркаша протягивает с подоконника пилотку. Пилотка вся влажная и жеваная — до нас здесь переводили шнурков. Мотаю головой. Хуже всего ждать. Смотрю в пожелтевшее нутро раковины и стараюсь не думать ни о чем. Борода разбегается и… — РАЗ! Я еще не успеваю почувствовать боль от ударившей меня бляхи… — ДВА — это Соломон. Блядь! — ТРИ! — Аркашин голос. Пиздец. Только половина! — ЧЕТЫРЕ! Хуй знает, кто это был. Пиздец. Пиздец. Пиздец. Орать нельзя. — ПЯТЬ! Все. Почти все. Суки, давайте… Дергаться нельзя. Нельзя. Борода, сука, медлит, наслаждаясь моментом. Разбегается. — ШЕСТЬ! Жмут руку. Пожать в ответ я не могу — пальцы свело, так за раковину цеплялся. Кивком головы Борода отпускает меня, и, подволакивая ноги, я бегу в тамбур крыльца. |