Онлайн книга «В двух шагах от рая»
|
…мы с тобой дед в разные эпохи и за разные идеалы сражались… твои идеалы и теперь с тобой, а я в сомнениях, я растерян, обманут… – …в госпитале все телевизор смотрел, газеты читал, разговоры разные слушал, сюда пока добирался присматривался, и такое чувство, я тебе скажу, будто вся страна переменилась. Не узнаю я ее. Перестройка, ускорение… Люди совсем другими стали за те два года, пока я воевал… Что-то изменилось, а вот что конкретно уловить не могу… – Нет, Олежка. Страна не изменилась, и люди точно такие же, как были. Это ты стал другим. …без веры гибнет русский человек, без веры превращается в ленивого, беспринципного, никудышного человечка, спивается, без веры русский человек пропадает… Боль приехала вместе с ним, и прописалась в доме, так же, как и он, на равных правах, вот только до поры до времени не подавала виду, обживалась, осваивалась. Пока гостили у родителей, боль не напоминала о себе, а стоило перебраться на новое место службы – оживилась. Женьке он, естественно, все рассказал в первый вечер, и как в засаду попали, и про госпиталь, только про боли умолчал. Женька, правда, больше расспрашивал про госпиталь, а именно – симпатичные ли там медички. И, что больше всего обидело Шарагина, перебивал его несколько раз, чтобы напомнить про собственные былые подвиги, и про собственные похождения после ранения. Он думал, что оставил боль в госпитале, что лекарства, которые он принимал, защитят его, а она объявилась снова, насмехаясь над медициной, и поселилась рядышком, как селится домовой, и ожила ночью, как домовой. Именно ночью пришла боль, когда он был наименее защищен, и желал погрузиться в сон, забыть о дневных заботах и мучительных раздумьях о будущем. Боль схватила за затылок, и постепенно отвоевывала всю голову, сводила с ума. Иногда в своем воображении болезненном он представлял девчонку-отличницу в школе, в одной из школ, где он учился. У той были шикарные волосы, заплетенные в толстую …как угорь… длинную косу. Мальчишки на перемене подбегали к ней сзади и таскали ее за косу. Девчонка кричала от беспомощности собственной, но ничего сделать не могла. И Олегу теперь боль его нынешняя рисовалась, как коса; боль физическая и боль душевная сплелись воедино в длинную косу на затылке, которую кто-то сильно тянул назад. Боль медленно добивала, и он понимал, что она не уйдет, пока жив он, чтобы там не обещали врачи, и какие бы лекарства не прописывали, что она будет с ним до самого конца. Он стонал, и боялся, что разбудит дочь. …что будет, если она проснется? что она подумает? что отец напился? она может сильно испугаться!.. будет потом бояться меня… А когда боль усиливалась до предела, дальше которого терпеть был не в силах человек, ушел в ванную и бился головой о стену. Долго бился, пока не притупилась боль. …я больше не могу! лучше смерть, чем эта адская боль… я не хочу, не могу так больше жить! не могу больше ее терпеть! лучше умереть… нет, я никогда вас не брошу, мои милые… чтобы ни случилось, я всегда буду с вами… девчонки мои любимые!.. – Олежка! Открой! Пожалуйста, – умоляла Лена. – Не закрывайся от меня! Я прошу тебя, открой дверь. Я знаю, что тебе плохо, открой мне, пожалуйста, милый, любимый! Открой. …она не должна меня видеть!.. кровь… откуда на мне столько крови? я весь в крови… я разбил себе до крови голову?! и стена вся в крови… – Олежка, открой. …сейчас, Леночка, сейчас я открою… подожди… нет сил подняться… сейчас, надо подняться из ванны… почему я лежу в ванне?.. На утро как будто полегчало, и он лежал в постели и с затаенным любопытством наблюдал, как Лена расчесывала у зеркала Настю. – Видишь, папу разбудили. Что ты не спишь? Спи. Рано еще совсем. Опаздываем в садик, – спохватилась она, глянув на будильник, заторопилась. Он заснул и проспал с час. Лена вернулась домой после детского сада и магазинов, готовила на кухне. Она стояла к нему спиной, и он чувствовал, что она боится той минуты, когда закипит чайник и будут готовы бутерброды, и придется повернуться к столу, и поставить чашки и тарелки, и налить чай, сначала из заварочного, затем добавить кипяток, и после придется поднять глаза, и заговорить о том, что случилось ночью, о страшном приступе… А однажды Лена повела Настюшу в детский сад, а когда вернулась, Олег катался по полу, сжав голову руками, и громко стонал. – Уйди! – закричал он. – Уйди! Лена плакала, но не уходила. – Уйди! Уй-ди-и-и! Что же такое происходило с ее любимым Олежкой? Что же такое страшное творилось с ним? Что за боль жила в нем, отдаваясь наружу стонами, лихорадкой, метаниями, дрожью, сдавленным криком? Шарагин проспал до вечерних новостей. Проснулся разбитый, подавленный. – Иди скорей! Афганистан показывают, – крикнула Лена. Олег курил на лестничной клетке. – Скорей-скорей! С хрипотцой в голосе вещал мордастый корреспондент об интернациональной помощи и вылазках бандформирований. – Словоблуд! – Шарагин не стал слушать, ушел. Заварочный чайник выскользнул из рук, разбился. Вбежала Лена: – Мой любимый чайник. – Только без вздохов! Ничего страшного! Новый купим! – У тебя на все один ответ: купим, ничего страшного! Так скоро и денег не останется! Где ж ты такой купишь? Олег не ответил, хлопнул дверью. Вернулся после полуночи, выпивший, хмурый. Принял душ, быстро уснул. – Подъем! Две минуты на сборы! – на пороге стоял Женька Чистяков. – Едем на охоту. Машина внизу ждет. – Какой из меня охотник? – Что ты, как баба, ломаешься! Лена закивала Женьке, мол, молодец! – Не выспался, – но в голосе Шарагина категоричных ноток не слышалось. – Предупредил бы хоть заранее, – нехотя, Олег поплелся одеваться. – Папа, ты куда? – На охоту. – А я? Олег подумал, решил: – Поехали. Лена снова закивала: – Сейчас соберу. Иди скорей свитер одень. И шерстяные носки! – девочка побежала в комнату. – Нет, – скривил лицо Женька, – я тебя умоляю! Только без детей. |