Книга Штрафбат, страница 35 – Эдуард Володарский

— Не скажи, — улыбнулся Жора Точилин. — Одна такая пухленькая была… конопатенькая!

— Раз пухленькая, значит, ее немцы до нас употребили, — добавил Леха Стира, тасуя колоду карт.

— А у тебя одна только пакость на языке, картежная твоя душа, — пробормотал осуждающе Антип Глымов. — А ну, брысь отсюдова в караул!

Догорающие угли костра засыпали землей. Стало темно — ни зги. Разведчики укладывались спать, сопели, вздыхали. Муранов и Леха Стира устроились с краю, каждый уставился в темноту широко раскрытыми, невидящими глазами. Хотя у Лехи глаза были кошачьи и он хорошо видел карты, которые тасовал, как заведенный.

В медсанбате хирург в грязном окровавленном халате, с мощными волосатыми ручищами, тоже перепачканными кровью, делал операции, словно орехи щелкал.

— Следующего давайте.

На топчан, весь в пятнах крови, положили очередного раненого. Тот глухо стонал, стиснув зубы и закрыв глаза. Голова и грудь его были перетянуты грязными бинтами.

— Терпи, браток, — грубоватым голосом говорил хирург. — Анестезия кончилась.

— Это штрафник, — шепнула сестра. — Одиннадцатой армии, полк Ефремова…

— Влейте в него спиртику грамм триста, — сказал хирург, беря в руки скальпель.

Медсестра метнулась куда-то, вернулась с полной склянкой и, приподняв голову солдата, прошептала:

— Выпей-ка, миленький. Небось, к спиртику-то привыкший…

Раненый открыл глаза, взгляд прояснился:

— Давай… — прохрипел он.

Медсестра осторожно вылила в раскрытый рот всю склянку. Раненый судорожно глотал, по небритому подбородку текла драгоценная влага.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — бормотал хирург, орудуя скальпелем и щипцами.

— О-о-о, твою мать, в креста, в гробину, в печень, в голову! — матерился раненый, выпучив глаза от боли.

— Как ты сказал? В креста, в гробину? Этого еще не слышал… заковыристо! — одобрил хирург, бросая в большой таз, полный бинтов, тампонов и крови, очередной осколок и кусок раздробленной кости. — Следующего давайте.

Савелий Цукерман на топчан вскарабкался сам.

— Ну, за такую рану хирургу сто грамм ставить надо, — усмехнулся врач, скальпелем вспарывая засохшую повязку на бедре. — Потерпишь или спирту глотнешь?

— Потерплю, — ответил Цукерман.

— Тоже штрафник, — сказала медсестра, глядя в бумажку. — Одиннадцатая армия, сто семнадцатая дивизия, батальон Твердохлебова.

— Ну терпи, штрафник, такая твоя планида — терпеть да жалобы писать… Так, порядок… — хирург вынул пинцетом пулю, но, вместо того чтобы бросить ее в таз, внимательно начал рассматривать. — Так, так… интересно… Валюша, выйди-ка из операционной.

Операционной называлась часть огромной батальонной палатки, отделенная рваной простыней. За эту простыню и нырнула послушно худенькая большеглазая медсестричка. Хирург быстро наложил швы на рану, перетянул бинтом, и его большое одутловатое лицо склонилось на Цукерманом:

— Это у тебя первый бой был?

— Первый.

— И куда же тебя теперь направлять? В трибунал?

— Почему в трибунал? — черные глаза Цукермана со страхом смотрели на врача.

— А куда же? По долгу службы я должен это сделать. Самострельщик ты, сукин сын. Пуля-то наша…

— Я… я… нечаянно… я… — забормотал Цукерман.

— Э-эх, парень… хитрый ты хорек, а еще из штрафбата… — брезгливо поморщился врач. — Ладно, устав нарушаю, но пожалею… на первый раз. Больше с таким ранением чтоб в медсанбате не появлялся. Под расстрел пойдешь, ты меня хорошо понял?

— П-понял…

— Люди руки, ноги теряют, жизни кладут, а ты… За что в штрафбат попал? Наверное, тоже самострел? Не удивлюсь, если трус такой.

— Я, товарищ врач… я клянусь вам, больше никогда… испугался я… — снова беспорядочно забормотал Цукерман, и в глазах у него стояли слезы.

— Следующего давайте! — разогнувшись, громко произнес хирург.

Под утро Глымов поднял разведчиков. Съели тушенки с хлебом, затоптали остатки костра, присыпали землей.

— Все проверили! — приказал Глымов.

Еще не совсем проснувшиеся штрафники проверили свое снаряжение.

— Попрыгали! — вновь приказал Глымов и первым стал подпрыгивать, проверяя не звякает ли что, не брякает.

— Муранов первый, мы за ним. Замыкающий — Жора Точилин.

Пошли, сутулясь под тяжестью вещевых мешков. Шуршала трава, шелестели отодвигаемые ветви, радостно кричали ранние пичуги.

— Слышь, а я это… ночью на Гитлера погадал, — вдруг заговорил шедший в середине Леха Стира.

— Тебя, Леха, точно в детстве пыльным мешком огрели — до сих пор пыль не выветрилась, — отозвался Глымов.

— Я тебе говорю — точно гадал! — обиделся Стира. — Я гадать могу получше любой цыганки! Карту наскрозь вижу!

— Что ж тебе карты сказали?

— К этой зиме Гитлеру капут будет, — уверенно сообщил Стира.

Павел Муранов коротко рассмеялся и покрутил головой.

— Брехло… — сплюнул с усмешкой Жора.

— Чего брехло? Чего брехло? — обиделся Леха Стира. — Три раза скидывал, и три раза гроб ему выходил, аккурат под Новый год!

— А пораньше нельзя? — спросил Точилин.

— Я картам не приказываю, они сами показывают.

— Когда в очко шельмуешь, то приказываешь, — сказал Точилин.

— Не, Жора, ты не прав. Не приказываю — просто вытаскиваю, какую мне нужно… — возразил Леха Стира. — А когда на судьбу прикидываешь — тут они сами говорят.

— Ну гляди, балаболка, — проговорил Глымов. — Ежли Адольф к Новому году копыта не отбросит, я тебе лично язык отрежу.

— До того времени, ротный, или шах издохнет, или Насреддин помрет, или осел заговорит, — засмеялся Муранов.

— А при чем тут я? — искренне обиделся Леха Стира. — Карты говорят, я перевожу только…

Муранов, шедший впереди, обернулся с улыбкой:

— А я тебя буду переводить.

— Так я и думал, — вставил Родион Светличный. — Товарищ Муранов любит переводить, только совсем не то, что написано.

— Когда же такое было? — нахмурился Муранов.

— А всегда, когда вы Маркса переводите! Или Ленина, на язык пролетариата.

— Послушайте, вы, троцкист недобитый, я вам уже много раз говорил… — закончить Муранов не успел — взрыв шарахнул прямо перед ним. Муранова подбросило и кинуло на землю. Так он и остался лежать, раскинув руки.

Разведчики бросились к нему. Живот у Муранова был весь в крови, и перепачканное землей лицо тоже кровоточило. Он силился что-то сказать, но вместо слов на губах пузырилась розовая пена.