Онлайн книга «Штрафбат»
|
— Хватает, товарищ генерал, — отрезал Харченко. — Ты вот что, майор… ты хоть и из особого отдела, но позорить гвардейскую дивизию я не позволю. У меня тоже, знаешь, и до тебя особисты были… и не чета тебе… — Прошу прощения, товарищ генерал, за резкость. Сорвалось… У меня этот Твердохлебов как кость в горле. — Почему ж так? — вдруг спросил начштаба Телятников. — А вот чую врага, а доказать не могу! — Харченко налил в стакан, выпил, пальцами взял пару ломтиков сала, кусок хлеба, принялся жевать с мрачным видом. — А я тебе тоже начистоту — вот любого комбата у себя в дивизии снял бы, а на его место Твердохлебова поставил, — резко ответил генерал Лыков. — Он майор, он и полк потянет, — добавил Телятников. — Может, за мой день рождения выпьем, товарищ генерал? — несмело предложил начальник разведки Аверьянов. — Пили уже. Ты что, Жуков? По двадцать тостов за тебя произносить надо? — насупился Лыков и позвал громко: — Анохин! Тащи аккордеон! Из полумрака возник ординарец Анохин, вихрастый тощий паренек лет двадцати трех, с инструментом в руках. — Давай мою… любимую… — с мрачным видом приказал генерал. Анохин присел на табурет рядом со столом, медленно растянул меха аккордеона, пробежался пальцами по клавишам, откашлялся и медленно повел мелодию высоким чистым голосом: По диким степям Забайкалья, Где золото роют в горах… …Бродяга, судьбу проклиная, Тащился с сумой на пленах, — подхватил генерал, и следом за ним запели остальные. Бродяга к Байкалу подходи-и-ит, Рыбацкую лодку берет, Унылую песню заводи-и-ит, Про родину что-то пое-е-ет… — пел густой хор штрафников в блиндаже. Кто лежал, подостлав под себя шинель или телогрейку, кто сидел, обняв колени и уткнувшись в них подбородками. Мелькали в полумраке огни самокруток, сквозь сизый дым только лица белели пятнами, только остро блестели глаза. Отец твой давно уж в могиле Сырою землею зарыт, А брат твой давно уж в Сибири, Давно кандалами гремит… — мрачно гремел хор обреченных, отверженных людей… Светлана с Савелием сидели на заднем дворе полевого госпиталя, где были свалены бочки из-под горючего, разбитые снарядные ящики, большие баки с грязными бинтами и окровавленной одеждой. В маленьком дощатом сарайчике была прачечная. Рядом двое санитаров на козлах пилили тощие бревна, третий колол поленья на чурки и относил их внутрь сарайчика, где горела печь, — дым клубами валил из широкой трубы на крыше. Савелий декламировал с чувством: Перерывы солдатского боя Переливами песен полны, За гармоникой бредят тобою Загорелые руки войны… — Хватит, — остановила его Светлана. — Что, не нравится? — Не знаю… красиво… только на войне все не так. Почему это у войны загорелые руки? — Это же поэзия! — расстроился Савелий. — Как ты не понимаешь? — Загорелые руки войны… — повторила Светлана и хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Савелий и Светлана укрылись за пустыми бочками из-под солярки. Разговаривать приходилось под визг пилы, стук топора и громкие голоса санитаров и санитарок. Отсюда им было видно, как санитар вынимал из большого бака связки грязных бинтов с заскорузлыми пятнами крови, складывал их в тележку, потом вез в сарайчик. — Бинты тоже стирают? — спросил Савелий, глядя на санитара. — Не хватает, вот и стирают, потом отглаживают и скатывают, — ответила Светлана. — Сам видел, сколько раненых каждый день поступает — ужас. А наступление начнется — тогда вообще простыни на бинты резать будут… А ты говоришь… — Девушка снова хихикнула. — Это поэт говорит. — Болтун твой поэт. Небось войны и в глаза не видел… А может, это ты написал, Савка, а? — Девушка игриво толкнула его плечом в плечо. — А стыдно стало — ты на поэта сваливаешь? — Я? Да ты что? Я так никогда не сумею! — Федя, гляди, гимнастерка какая! Офицерская! Тебе в самый раз будет… — долетел до них голос санитара, который доставал из ящика окровавленную одежду: — Ага, я возьму, а после хозяин выздоровеет и за ней придет, — отозвался другой санитар. — Не придет, — ответил первый. — Вон две дырки — аккурат напротив сердца, заштопать — раз плюнуть… Так берешь гимнастерку, Федор? — Дай-ка померяю… — Санитар Федор взял гимнастерку, примерил к своим плечам. — В самый раз. Ладно, заберу. Из сарая-прачечной выглянула распаренная санитарка, закричала: — Федор! Дрова давай! Печка гаснет! А ты чего вылупился? Давай одежу! Щас загружать будем! Сидят тут, прохлаждаются! — И дверь в сарай с грохотом захлопнулась. Федор торопливо потащил в сарай вязанку дров, его напарник, поплевав на ладони, покатил тачку с окровавленной одеждой. — Вот и вся война… — грустно вздохнула Светлана. — А ты — «загорелые руки…» — Хватит тебе… — примирительно пробурчал Савелий. — Когда тебя выписывают? — На днях должны… — Он похлопал ладонью по ноге. — Как новенькая. — И что, опять в штрафбат? — Не знаю, что там в особом отделе решат… Вечером хмурый особист листал дело Савелия. — Цукерман? — Так точно, гражданин майор. — Молодой, грамотный, десятилетку кончил, в МГУ поступил… Как твой факультет называется? — Геологический, гражданин майор. — Добровольцем пошел, хотя броня была… Что ж с тобой делать-то, Цукерман, ума не приложу. — А что со мной делать? — В штрафной батальон обратно пойдешь… — Значит, ранение в зачет не пошло? — Пошло, пошло, но больно мало ты в штрафбате пробыл. А проступок у тебя серьезный. — Майор закурил папиросу. — Откуда у студента-добровольца такое зверство, а? Измолотить человека чуть не до полусмерти. — Антисемита, — подал голос Савелий. — Ты на офицера руку поднял! — повысил голос майор. — Святая святых в армии нарушил — поднял руку на старшего по званию! — Антисемита… — упрямо повторил Савелий. — Н-да-а, вижу, ты так ничего и не понял… — вздохнул майор. — Ладно, свободен… Зато другим посетителем особист был доволен. — Ну, капитан, с тебя магарыч, — Мрачный майор даже улыбался, глядя на вошедшего в комнату Вячеслава Бредунова. — Как раз пришли документы. Восстановлен в звании. Поздравляю. |