Онлайн книга «Золотой истукан»
Он заметил, что, оглядывая поднос, она сглотнула слюну. — Будешь есть со мной? Она засияла: — Буду, если позволишь. — Позволю. Не мешает? — он указал на ее носовое кольцо. — Есть не мешает. — А… целоваться? Она вспыхнула: — С кем? — Губы ее жалостно задрожали. С кем ей было говорить о поцелуях? Не с братом же, и не с отцом. А с матерью — скучно. Сто тысяч нежных слов о поцелуях не могут заменить один подлинный жгучий поцелуй, — так же, как сто тысяч слов о сладости груш не способны заменить одной благоухающей груши. А губы Рустама — они тут, вот они, вот, лишь потянись… Это был первый посторонний мужчина, с которым она осталась наедине. И все, что накипело в ней, давно созревшей, что накопилось в смутных ночных беспокойных видениях и давно рвалось наружу, резко хлынуло ей в голову, в бедра, в низ живота, — и юную еврейку неудержимо потянуло к этому огромному белому русу… Руслан: — С кем? Ну, с мужем. Она удивилась: — Откуда ему быть? — Я слыхал, в полуденных краях, как молоко на губах у дивчины обсохнет, ее тут же — замуж. — Да. У нас, например, отдают двенадцатилетних. — А сколько тебе? Она — с грустью: — О! Я уже старуха. Шестнадцать. — Почему же ты до сих пор не замужем? Она уронила голову, тихо сказала: — Кто возьмет? Я дочь бедняка, ам-хаареца. А вероучитель твердит: еврей должен все распродать, пожертвовать всем своим достоянием, чтобы сделать женою дочь талмуд-хахама. Не выйдет это — пусть возьмет кого-нибудь из дочерей великих мира сего. Не найдет ее — возьмет дочь одного из главарей синагоги. Не найдет и ее — пусть сыщет дочь казначея благотворительности. А нет — пусть женится на дочке меламеда, учителя детей. Только пусть не берет дочь бедняка, ибо ам-хаарецы — подлые, и жены их — гады… — Вон как. Круто! Зачем же Пинхас… просил тебя у отца твоего? — Пинхас? Тьфу! Он давно меня домогается. Хочет сделать наложницей. Ну, рабыней для утек. — Ишь, старый козел! А ты — не хочешь к нему? — Что ты? Он страшный, весь волосатый. Всегда потный и всегда чешется. — А я бы… женился на тебе, — вздохнул Руслан. — Хоть сейчас. На такой-то дивчине… Она побелела, отпрянула. — Что ты, что ты! Ты не еврей, тебе нельзя жениться на мне. — А… поцеловать? Иаиль несколько мгновений смотрела на него безумными глазами. И вдруг запустила маленькие ручки в его желтые космы, прижалась, тягуче застонав, пылающей щекой к его заросшей щеке. Он услышал, как рядом о его губами мелко-мелко, как лепестки на ветру, трепещут ее горячие сухие губы. Будто гром грянул над головою Руслана! Он ослеп, он оглох, на какой-то миг утратил сознание. …На Востоке срывают плод, едва он созреет. Перезревший — падает сам. — Ой, не надо! Застанут. Ой, не сейчас, — Иаиль в страхе рвала из его большущей руки поясной шнур своих длинных широких штанов, обшитых внизу тесьмою, — он вцепился в узелок, как утопающий — в соломинку. Он и впрямь тонул — в невыразимом блаженстве. — Ночью… я ночью приду, слышишь? Ой, не надо! Застанут. Ночью… приду… И ночью: — Нехорошо, что мы делаем. Грех! Страшный грех. Но… что не грех? Все грех. Всю жизнь убирать грязь за вонючей хозяйкой — это хорошо? Тьфу! Будь что будет. Я больше так не могу. 84 поста? Пусть. Все равно всю жизнь пощусь. Неужто мне не суждено немного радости? Сколько лет, сколько дней и ночей я тебя ждала. Погоди, — темно, не сумеешь. Я сама развяжу. Ну, вот. Ох, милый… Лекарь Сахр, вновь осмотрев больного, остался доволен. — Считай, с того света вернулся. Теперь — будешь долго жить. Но что это у тебя на лице? Борода — не борода, черт те что, какой-то желтый пух цыплячий. Детство кончилось, друг мой. Становись настоящим мужчиной. Эй, Аарон! Побрей его, волосы чуть обрежь, причеши. И умыть его надо. Эх, люди… — Аарон говорит, ты придворный лекарь. Значит, вхож к царю. Узнал бы, куда подевались наши. Средь них есть один, Карась, — его бы повидать. — Ка-раз? — повторил Сахр. — Хорошо, расспрошу. И через несколько дней в каморке появился воин в чужом, незнакомом наряде — в белом островерхом колпаке, кожаном панцире, высоких сапогах. Зато лицо — знакомое, родное. — Карась! — Еруслан, друже… ох, Еруслан. Но, может, тебя опять по-иному зовут? Скажем, Ерусалим, а? — Теперь я Рустам, — ответил Руслан, смеясь. — Ну, добре. Быть бы живу. Какой-то ты ныне другой. Пригожий стал, как девка. И в глазах — этакое, ну, такое… — Карась потешно изобразил на своем круглом лице умильность и томность. — Это, видно, от хвори. Но Карась человек сметливый: — Ну-ну. Приметил я тут во дворе девчонку. Всем бы такую хворь. — Брось. Расскажи, как живешь, где вы все. — В шахском дворце, брат, живем. Телохранители. В первый день согнали нас в кучу на широком дворе, выходит старый рубака с белым чубом, с длинными усами висячими, — славянин, из наших, северский, и говорит: «Год усердной службы — начнем выпускать наружу, через два года получите по коню, а через три — по девке для услады душевной. И — не дурить, знаю я вас, ошалелых! Видите? — показывает на острое бревно, врытое посередине двора. — Строптивых мы сажаем на этот колышек». А дела — все те же, что и в Самандаре: рубим, колем, копья кидаем. Еда сытная. Я, как узнал, что ты живой, — заплакал, ей богу. Не пустили б меня к тебе, да лекарь замолвил словечко. Хороший, видать, человек. А ты — все лежишь? — Уже подымаюсь, хожу. На работу еще не гоняют. Сил пока набираюсь. — Госпожа! Ицхок руки обварил кипятком. Без него не управимся. Надо бы в помощь кого-нибудь. — Ах, проклятые… В трактате Кетубот (глава пятая, раздел пятый) говорится: «Вот работы, которые жена исполняет для мужа своего: она мелет зерно, печет, стирает белье, варит, кормит грудью своего ребенка, стелет постель и обрабатывает шерсть. Если она принесла ему в приданое одну рабыню, то не мелет, не печет и не стирает, если двух рабынь, то не возит и не кормит грудью своего ребенка, если трех — не стелет постель и не обрабатывает шерсть, а если четырех — она садится за кафедру», Рабби Элеазар говорит: «Хотя бы она принесла ему сто рабынь, он может заставить ее обрабатывать шерсть, потому что праздность ведет к разврату». |