Онлайн книга «У чужих берегов»
|
– Вы. – Оно конечно, – вздохнул Калугин. – Один бог без греха-с... – Вот и давайте равняться на бога. Уносите все, а в шесть утра явитесь ко мне. – В шесть утра?.. – Отправляйтесь! Барабанов грустно посмотрел на мельхиоровое ведерко, уплывавшее из каюты, потом перевел взгляд на стакан с янтарной жидкостью, понюхал и скорчил гримасу. После общего обеда он ушел к своим. Березницкая явилась точно в назначенное время. Она держалась скромно и просто, рассказывала все, что ей было известно о Расторгуеве, и, когда я предъявил ей статью сто седьмую, заплакала. – Ничего, погрустите немножко, – напутствовал я. – О вашем веселом образе жизни слишком много говорят на корабле. На ваш чемодан, где лежат деньги, я пока что наложу арест. Статья сто седьмая предусматривает конфискацию имущества... Замки от винного погреба были опечатаны. На корабле наступила трезвость. Вечером ко мне постучали. Вошел веснушчатый паренек лет девятнадцати, суровый и сосредоточенный. – Матрос первого класса Тимофей Дорогин. Комсомолец... – Проходи, Тимоша, садись! – Слыхал разговор сегодня. Буфетчик со старшим коком беседовал. – Ну, и что же? – Кок говорит буфетчику: «Ты, Калугин, расторгуевские балыки да копчености убирай с камбузной кладовой. Мне, говорит, вовсе ни к чему с этой язвой объяснение в любви иметь...» – С какой язвой? – Про вас это он... – Значит, кок тоже участвовал в деле Расторгуева? – Нет, только на хранение принял. Я не хотел говорить – знаете, как у нас водится... – Знаю: традиция... Комсомольская совесть заставила? – Да. – И много у них товару? – Не менее двух тонн. Грузили под видом судовой провизии, а только никто эту провизию на столе не видал – ни пассажиры, ни команда... На Колыме-то всякую снедь за спиртное можно нипочем взять, а во Владивостоке – ого! Побегать надо... Дорогин был прав: с продуктами во Владивостоке было туговато. – Сколько вас, комсомольцев, на «Свердловске»? – Десять человек. Своя организация имеется... – Это ж сила, Дорогин! – Какая там сила! Кто с нами считается? – Огромная сила. Я ведь тоже бывший комсомолец. Двадцатого года комсомолец. Мы, брат, такие дела творили... – Ну, в то время, конечно... Я читал. А теперь – другое. Только и подвига, что пассажирскую блевотину швабрить. – Получается, что у нас было: «Погибаю, но не сдаюсь», а у вас: «Настроение бодрое, идем ко дну». Так, что ли? Вошел Барабанов. – Чего смеетесь, граждане? – Да вот комсомолец Дорогин о подвигах тоскует. – А что ж! Очень хорошо! – голос чекиста стал строгим и серьезным. – Правильно, дорогой товарищ Дорогин! Человек всю жизнь должен думать, мечтать о подвиге. А когда придет время – свершить этот подвиг. Свершить скромно и так, чтобы сам не догадывался. Это и называется – большевик, коммунист... Вот что, следователь, мне бы нужно побеседовать с радистом, а там в каюте у него эта дама ревмя ревет. Ты ее довел до слез? – Каюсь... – Бессердечный мужчина! Такого штурмана наш капитан и дня бы не стал держать... Слушай, Дорогин: сходи-ка, дружок, за радистом. Сейчас у него, кажется, сеанса нет. Пригласи его сюда. – Есть! Радист пришел мрачный. – Что у вас нового, Серафимов? – Только что получил штормовое предупреждение. В проливе Лаперуза десять-одиннадцать баллов... – Ого! Капитану доложил? – Все сделано. Капитан на мостике. Боцман тянет на палубе штормовые леера. Товарищ следователь... Вы уж меня простите, я о своем: что будет с Березницкой? Она ведь моя невеста... – Зачем вы так торопитесь, Серафимов? Мало ли встреч бывает на море. – Нет, тут другое... Она плачет, а я места себе не нахожу. Работа на ключе требует спокойствия. – Сколько тебе лет, радист? – Двадцать один. – М-да... Серьезный возраст. Ну, можешь работать спокойно!.. В следственном процессе до сей поры существует одна довольно нелогичная, чтобы не сказать больше, мера пресечения. Это – подписка о невыезде. Если глубоко вникнуть в эту «меру», то невольно подумается: на кой черт этот нравственный замок, практически бесполезный и рассчитанный лишь на человеческую совесть? Но если уж рассчитывать на совесть, то незачем скреплять договор следователя и подследственного каким-то нелепым долговым обязательством. Прохвост все равно сбежит, хоть завязывай его десятком нравственных векселей, а честный человек... Что ж, честному человеку достаточно и слова. Подписка о невыезде – излюбленная «мера пресечения» – существует очень давно и, может быть, когда-то, в малограмотной России имела значение. А теперь, когда неизмеримо выросло сознание масс, в обществе людей, строящих коммунизм, это – своеобразный процессуальный анахронизм, и давно следует от него отказаться, как сделал наш советский суд, исключивший из процесса всякие присяги и подписки... Я достал из дела Расторгуева подписку о невыезде, отобранную у Березницкой. – Отдай, пусть порвет... Радист просиял. Барабанов долго читал ему какие-то телеграммы, которые следовало отправить. Пароход основательно покачивало, я задремал и не слышал, как оба ушли из каюты. Проснулся, будто выкинула меня на пол рука великана. Каюта ходила ходуном. На полу валялись осколки графина, ползал мой чемодан, внезапно получивший свойства современной кибернетики. В щель плохо закрытого иллюминатора море поддавало снопы колючих брызг. Довернув барашки иллюминатора, я бросился на палубу, но вместо открытого горизонта увидел справа и слева гороподобные волны, доходившие до клотиков. Валы гуляли по палубе, и двух шлюпок уже как не бывало. Еле прошел на мостик. Здесь, мрачно наблюдая за волнами, стоял Корганов. – Скверно, Петр Степанович!.. Где мы? Капитан пожал плечами. – Да, штормяга... Кажется, в тайфун угодили. Баллов десять-одиннадцать. Мы в Лаперузе, а вы сами знаете или слышали: пролив – сквозная дыра. Но это бы еще – ерунда. Однако не смею скрывать: сложность положения в том, что судно не слушается руля почему-то... Боюсь, волна повредила баллер: могло покривить, заклинить. Но, ничего, исправим... Ребята у меня – орлы! Вот немного стихнет, начнем... Оптимизм Корганова мне не понравился... |