Онлайн книга «Наш человек в Гаване»
— Ну да, он снабжает меня секретными сведениями о нашей полиции. — Осторожнее, мистер Уормолд! Лопес принадлежит к тем, кого можно пытать. — Оба они посмеялись, допивая свои «дайкири». В солнечный день легко смеяться над пытками. — Мне пора идти, мистер Уормолд. — У вас, наверно, все камеры полны моих шпионов. — Место еще для одного всегда найдется; на худой конец можно кое-кого пустить в расход. — Я все же, капитан, как-нибудь обыграю вас в шашки. — Сомневаюсь, мистер Уормолд. Он видел в окно, как Сегура прошел мимо серой статуи Колумба, будто вырезанной из пемзы, и направился к себе в управление. Тогда Уормолд заказал еще одно даровое «дайкири». Гаванский клуб и капитан Сегура заменили «Чудо-бар» и доктора Гассельбахера — это была перемена, с которой приходилось мириться. Назад ничего не вернешь. Доктора Гассельбахера унизили в его глазах, а дружба не терпит унижения. Он больше не видел доктора Гассельбахера. В этом клубе, как и в «Чудо-баре», он чувствовал себя гражданином Гаваны. Элегантный молодой человек, который подавал «дайкири», и не пытался всучить ему, словно какому-нибудь туристу, бутылку рома из тех, что стояли на стойке. Человек с седой бородой, как всегда в этот час, читал утреннюю газету; забежал почтальон, чтобы на пути проглотить бесплатную рюмку спиртного, — все они, как и он, были гражданами Гаваны. Четверо туристов весело вышли из бара с плетеными корзинками, в которых лежали бутылки рома; они раскраснелись и тешили себя иллюзией, что напились даром. Он подумал: «Они иностранцы, их-то, конечно, не пытают». Уормолд слишком быстро выпил свой «дайкири», так что у него даже глаза заслезились; он вышел из клуба. Туристы, перегнувшись, заглядывали в колодец семнадцатого века; они побросали туда столько монет, что могли дважды заплатить за свои коктейли; зато они наворожили себе, что еще раз побывают в этих благословенных местах. Его окликнул женский голос и он увидел Беатрису, которая стояла между колоннами аркады, возле антикварной лавки, среди трещоток, бутылей из тыквы и негритянских божков. — Что вы здесь делаете? Она объяснила: — Я всегда волнуюсь, когда вы встречаетесь с Сегурой. На этот раз мне хотелось удостовериться… — В чем? Может быть, она, наконец, стала подозревать, что у него нет никаких агентов? Может быть, она получила инструкции следить за ним — из Лондона или от 59200 из Кингстона? Они пошли домой пешком. — В том, что это не ловушка и что вас не подстерегает полиция. С агентом-двойником не так-то легко иметь дело. — Зря вы беспокоитесь. — Вы слишком неопытны. Вспомните, что произошло с Раулем и Сифуэнтесом. — Сифуэнтеса допрашивала полиция. — Уормолд добавил с облегчением: — Он провалился, теперь он нам больше не нужен. — А как же вы тогда не провалились? — Он ничего не выдал. Вопросы задавал капитан Сегура, а Сегура — один из наших. Мне кажется, что пора выплатить ему наградные. Он сейчас составляет для нас полный список иностранных агентов в Гаване — и американских, и русских. «Дикие утки», как он их называет. — Ну, это большое дело. А сооружения? — С ними придется повременить. Я не могу заставить его действовать против своей страны. Проходя мимо собора, он, как всегда, бросил монету слепому нищему, сидевшему на ступеньках. Беатриса сказала: — На таком солнце жалеешь, что ты и сам не слепой. В Уормолде проснулось вдохновение. Он сказал: — Вы знаете, а он ведь на самом деле не слепой. Он все отлично видит. — Ну, тогда он очень хороший актер. Я наблюдала за ним все время, пока вы были с Сегурой. — А он следил за вами. Откровенно говоря, он — один из лучших моих осведомителей. Я всегда сажаю его здесь, когда иду на свидание с Сегурой. Простейшая предосторожность. Я совсем не так беззаботен, как вы думаете. — Вы ничего не сообщали об этом в Лондон? — Зачем? Вряд ли у них заведено досье на слепого нищего, а я не пользуюсь им для получения секретных сведений. Но если бы меня арестовали, вы узнали бы об этом через десять минут. Что бы вы стали делать? — Сожгла бы все бумаги и отвезла Милли в посольство. — А как насчет Руди? — Велела бы ему радировать в Лондон, что мы сматываем удочки, а потом уйти в подполье. — А как уходят в подполье? — Он и не пытался получить ответ. Он говорил медленно, давая волю своей фантазии. — Слепого зовут Мигель. Он служит мне из чувства благодарности. Видите ли, я когда-то спас ему жизнь. — Каким образом? — Да так, ерунда! Несчастный случаи на пароме. Просто оказалось, что я умею плавать, а он нет. — Вам дали медаль? Он быстро взглянул на нее, но прочел на ее лице только невинное любопытство. — Нет. Славы я не сподобился. Если говорить по правде, меня даже оштрафовали за то, что я вытащил его на берег в запрещенной зоне. — Какая романтическая история! Ну, а теперь он, конечно, готов отдать за вас жизнь. — Ну, это слишком… — Скажите, есть у вас где-нибудь маленькая грошовая книжка в черном клеенчатом переплете для записи расходов? — По-моему, нет. А что? — Где вы когда-то записывали, сколько истрачено на перышки и резинки? — Господи, зачем мне перышки? — Да нет, я просто так спрашиваю. — Записную книжку так дешево не купишь. А перышки — у кого же теперь нет автоматической ручки? — Ладно, не будем об этом говорить. Это мне как-то рассказывал Генри. Ошибка. — Какой Генри? — 59200, — сказала она. Уормолд почувствовал какую-то странную ревность, несмотря на правила конспирации, она только раз назвала его Джимом. Когда они вошли, дома, как всегда, было пусто; он понял, что больше не скучает по Милли, и с грустью вздохнул: хотя бы одна любовь больше не причиняла ему боли. — Руди ушел, — сказала Беатриса. — Наверно, покупает сладости. Он ест слишком много сладкого. Но, по-видимому, затрачивает уйму энергии, потому что совсем не толстеет. Но на что он ее тратит? — Давайте поработаем. Надо послать телеграмму. Сегура сообщил мне ценные сведения относительно просачивания коммунистов в полицейские кадры. Вы даже не поверите… — Я готова верить во что угодно. Смотрите. Я обнаружила в шифровальной книге очень забавную вещь. Вы знали, что есть специальное обозначение для слова «евнух»? Неужели оно так уж часто встречается в телеграммах? — Наверно, нужно для Стамбульского отделения. — Жаль, что оно нам ни к чему, правда? |