Книга Зима тревоги нашей, страница 22 – Джон Эрнст Стейнбек

— Ну и пусть, я бы не испугался. Я бы захватил золота побольше и привез домой. Теперь ведь так нельзя.

— Да, теперь масштабы крупнее и организация лучше. И называется это дипломатией.

— У нас в школе есть мальчик, который два раза получал приз на телевизионных конкурсах — раз пятьдесят долларов, а другой раз двести. Здорово, а?

— Должно быть, способный малый.

— Он-то? Ничего подобного. Он говорит, там это все на обмане. Главное — нужно изобрести подход.

— Подход?

— Ну да. Например, будто ты калека, или у тебя старенькая мама и ты разводишь лягушек, чтобы заработать ей на пропитание. Что-нибудь такое, что может пронять публику, — тогда наверняка выберут тебя. У него есть журнал, в котором напечатано про все-все конкурсы в Америке. Ты мне можешь достать такой журнал, папа?

— Гм, времена пиратства прошли, но дух, видно, жив и поныне.

— Какой дух?

— Получать так, задаром. Богатеть без всяких усилий.

— Ты мне достанешь журнал?

— Мне казалось, такие затеи не в ходу после всех скандалов со взятками.

— Черта с два! То есть я хотел сказать: ошибаешься, папа. Просто теперь это делается немного по-другому. А хорошо бы мне отхватить какой-нибудь приз!

— Вот именно — не выиграть, а отхватить.

— Ну и что? Деньги — все равно деньги, как бы они ни попали в руки.

— Не могу с этим согласиться. Все равно для денег, но не для того, кому они, как ты говоришь, попали в руки.

— А что тут плохого? Законом это не запрещено. Даже самые выдающиеся люди Америки…

— О Карл, сын мой, сын мой.

— Почему Карл?

— Тебе хочется быть богатым, Аллен? Очень хочется?

— А что, думаешь, приятно жить без мотоцикла? Когда, может, двадцать мальчишек раскатывают на мотоциклах. А думаешь, приятно, если дома не то что машины, телевизора даже нет.

— Просто ужасно.

— Да, тебе хорошо говорить. Я вот раз писал в школе сочинение «Мои предки» и написал, что мой прадедушка был шкипером китобойного судна.

— Что ж, это правда.

— А весь класс так и загоготал. И знаешь, как меня прозвали после этого Хоули-Китолоули. Думаешь, приятно?

— Должно быть, не очень.

— И если бы еще ты был хоть адвокатом или хоть служил в банке, что ли. Вот отхвачу приз, знаешь, что я первым делом сделаю?

— Ну что, например?

— Куплю тебе машину, чтобы у тебя кошки на душе не скребли, когда другие катят мимо.

Я сказал:

— Спасибо тебе, Аллен. — В горле у меня пересохло.

— Не за что, пустяки. Мне-то ведь все равно еще прав не дадут.

— Вот на этих полках, Аллен, ты найдешь речи всех выдающихся деятелей нашей родины. Очень советую тебе почитать их.

— Непременно почитаю. Мне это пригодится.

— Еще бы. Ну, желаю удачи. — Я тихонько спустился с лестницы, облизывая на ходу губы. Аллен был прав. На душе у меня скребли-таки кошки.

Как только я уселся в свое большое кресло с лампочкой на спинке, Мэри принесла мне газету.

— Ах ты, моя добрая.

— Знаешь, тебе идет этот костюм.

— А ты не только хорошая хозяйка — ты еще и хороший стратег.

— Мне нравится этот галстук, он под цвет твоих глаз.

— Я вижу, ты что-то скрываешь от меня. Ладно, ладно. Хочешь сделку: секрет за секрет?

— Да нет у меня никакого секрета, — сказала она.

— Нет — так выдумай!

— Не умею. Говори, Итен, что случилось?

— А не торчат поблизости любопытные ушки?

— Нет.

— Ну, слушай. Приходила сегодня Марджи Янг-Хант. Будто бы за кофе. А я думаю, она просто в меня влюблена.

— Да ну тебя, говори дело.

— Разговор у нас зашел о вчерашнем гаданье, и я сказал, что любопытно бы раскинуть карты еще раз и посмотреть, выйдет ли опять то же самое.

— Ты так сказал? Неправда.

— Правда. И она со мной согласилась.

— Но ты ведь не одобряешь такие вещи.

— Когда все складывается благоприятно — одобряю.

— И ты думаешь, она сегодня повторит гаданье?

— Если тебя интересует, что я думаю, так, по-моему, она только за тем и придет.

— Ну что ты! Ведь это я ее пригласила.

— Да, когда она тебя навела на это.

— Ты не любишь Марджи.

— Напротив, я чувствую, что начинаю ее очень любить и даже уважать.

— У тебя никогда не поймешь, что в шутку, а что всерьез.

Тут вошла Эллен, тихонечко, так что неизвестно было, подслушивала она или нет. Впрочем, наверно, подслушивала. Эллен тринадцать лет, и она девчонка во всем, по-девчоночьи нежная и грустная, веселая и чувствительная, даже сентиментальная, когда ей это зачем-нибудь нужно. Она сейчас как тесто, которое только-только начинает подходить. Может, будет хорошенькой, а может, и не очень. Она любит прислониться к чему-нибудь, часто прислоняется ко мне, дышит мне в лицо, а дыхание у нее нежное, как у теленка. И ластиться она любит.

Эллен облокотилась на ручку кресла, в котором я сидел, и прислонилась худеньким плечиком к моему плечу. Провела розовым пальцем по моему рукаву, погладила волоски у запястья, так что мне даже щекотно стало. Светлый пушок у нее на руке блестел под лампочкой, как золотая пыль. Хитрушка она, да, верно, все они, девчонки, такие.

— Маникюр? — сказал я.

— Светлым лаком мама не позволяет. А у тебя ногти корявые.

— Да ну?

— Но чистые.

— Я их вычистил щеткой.

— Терпеть не могу, у кого грязные ногти, как у Аллена.

— Может быть, ты вообще Аллена терпеть не можешь?

— Ненавижу.

— Вот даже как. Что же ты смотришь — убей его, и дело с концом.

— Глупый папка. — Она тихонько почесала у меня за ухом. Подозреваю, что уже не один малец из-за нее лишился покоя.

— Ты, говорят, вовсю работаешь над сочинением?

— А, наябедничал уже!

— Ну и как, успешно?

— Очень! Вот увидишь. Я тебе дам прочесть, когда кончу.

— Польщен. Я вижу, ты принарядилась по случаю гостей…

— Ты про это старье? Вот завтра я надену новое платье.

— Правильно. В церкви будут мальчики.

— Подумаешь, мальчики. Я ненавижу мальчиков.

— Это мне известно. Непримиримая вражда — твой лозунг. Я и сам их не очень люблю. Ну а теперь отодвинься немножко. Я хочу почитать газету.