Онлайн книга «Двенадцать стульев»
|
– Доброе утро! – сказал Никифор. – Написал замечательные стихи. – О чем? – спросил начальник литстранички. – На какую тему? Ведь вы же знаете, Трубецкой, [362]что у нас журнал… Начальник для более тонкого определения сущности «Гигроскопического вестника» пошевелил пальцами. Трубецкой-Ляпис посмотрел на свои брюки из белой рогожки, [363]отклонил корпус назад и певуче сказал: – «Баллада о гангрене». – Это интересно, – заметила гигроскопическая персона, – давно пора в популярной форме проводить идеи профилактики. Ляпис немедленно задекламировал: Страдал Гаврила от гангрены, Гаврила от гангрены слег… [364] Дальше тем же молодецким четырехстопным ямбом рассказывалось о Гавриле, который по темноте своей не пошел вовремя в аптеку и погиб из-за того, что не смазал ранку йодом. – Вы делаете успехи, Трубецкой, – одобрил редактор, – но хотелось бы еще больше… Вы понимаете? Он задвигал пальцами, но страшную балладу взял, обещав уплатить во вторник. В журнале «Будни морзиста» Ляписа встретили гостеприимно. – Хорошо, что вы пришли, Трубецкой. Нам как раз нужны стихи. Только быт, быт, быт. Никакой лирики. Слышите, Трубецкой? Что-нибудь из жизни потельработников [365]и вместе с тем, вы понимаете?.. – Вчера я именно задумался над бытом потельработников. И у меня вылилась такая поэма. Называется «Последнее письмо». Вот… Служил Гаврила почтальоном, Гаврила письма разносил… История о Гавриле была заключена в семьдесят две строки. В конце стихотворения письмоносец Гаврила, сраженный пулей фашиста, все же доставляет письмо по адресу. – Где же происходило дело? – спросили Ляписа. Вопрос был законный. В СССР нет фашистов, а за границей нет Гаврил, членов союза работников связи. – В чем дело? – сказал Ляпис. – Дело происходит, конечно, у нас, а фашист переодетый. – Знаете, Трубецкой, напишите лучше нам о радиостанции. [366] – А почему вы не хотите почтальона? – Пусть полежит. Мы его берем условно. Погрустневший Никифор Ляпис-Трубецкой пошел снова в «Герасим и Муму». Наперников уже сидел за своей конторкой. На стене висел сильно увеличенный портрет Тургенева в пенсне, болотных сапогах и двустволкой наперевес. Рядом с Наперниковым стоял конкурент Ляписа – стихотворец из пригорода. Началась старая песня о Гавриле, но уже с охотничьим уклоном. Творение шло под названием – «Молитва браконьера». Гаврила ждал в засаде зайца, Гаврила зайца подстрелил. – Очень хорошо! – сказал добрый Наперников. – Вы, Трубецкой, в этом стихотворении превзошли самого Энтиха. [367]Только нужно кое-что исправить. Первое – выкиньте с корнем «молитву». – И зайца, – сказал конкурент. – Почему же зайца? – удивился Наперников. – Потому что не сезон. – Слышите, Трубецкой, измените и зайца. Поэма в преображенном виде носила название «Урок браконьеру», а зайцы были заменены бекасами. Потом оказалось, что бекасов тоже не стреляют летом. В окончательной форме стихи читались: «Гаврила ждал в засаде птицу, Гаврила птицу подстрелил»… и так далее. После завтрака в столовой Ляпис снова принялся за работу. Белые его брюки мелькали в темноте коридоров. Он входил в редакции и продавал многоликого Гаврилу. В «Кооперативную флейту» Гаврила был сдан под названием «Эолова флейта». Служил Гаврила за прилавком, Гаврила флейтой торговал… Простаки из толстого журнала «Лес, как он есть» купили у Ляписа небольшую поэму «На опушке». Начиналась она так: Гаврила шел кудрявым лесом, Бамбук Гаврила порубал. Последний за этот день Гаврила занимался хлебопечением. Ему нашлось место в редакции «Работника булки». Поэма носила длинное и грустное название: «О хлебе, качестве продукции и о любимой». [368]Поэма посвящалась загадочной Хине Члек. [369]Начало было по-прежнему эпическим: Служил Гаврила хлебопеком, Гаврила булку испекал… Посвящение, после деликатной борьбы, выкинули. Самое печальное было то, что Ляпису денег нигде не дали. Одни обещали дать во вторник, другие в четверг или пятницу, третьи через две недели. Пришлось идти занимать деньги в стан врагов – туда, где Ляписа никогда не печатали. Ляпис спустился с пятого этажа на второй и вошел в секретариат «Станка». На его несчастье, он сразу же столкнулся с работягой Персицким. – А! – воскликнул Персицкий. – Ляпсус! – Слушайте, – сказал Никифор Ляпис, понижая голос, – дайте три рубля. Мне «Герасим и Муму» должен кучу денег. – Полтинник я вам дам. Подождите. Я сейчас приду. И Персицкий вернулся, приведя с собой десяток сотрудников «Станка». Завязался общий разговор. – Ну, как торговля? – спрашивал Персицкий. – Написал замечательные стихи! – Про Гаврилу? Что-нибудь крестьянское? Пахал Гаврила спозаранку, Гаврила плуг свой обожал? – Что Гаврила? Ведь это же халтура! – защищался Ляпис. – Я написал о Кавказе. – А вы были на Кавказе? – Через две недели поеду. – А вы не боитесь, Ляпсус? Там же шакалы! – Очень меня это пугает! Они же на Кавказе не ядовитые! После этого ответа все насторожились. – Скажите, Ляпсус, – спросил Персицкий, – какие, по-вашему, шакалы? – Да знаю я, отстаньте! – Ну, скажите, если знаете! – Ну, такие… В форме змеи. – Да, да, вы правы, как всегда. По-вашему, ведь седло дикой козы подается к столу вместе со стременами. – Никогда я этого не говорил! – закричал Трубецкой. – Вы не говорили. Вы писали. Мне Наперников говорил, что вы пытались ему всучить такие стишата в «Герасим и Муму», якобы из быта охотников. Скажите по совести, Ляпсус, почему вы пишете о том, чего вы в жизни не видели и о чем не имеете ни малейшего представления? Почему у вас в стихотворении «Кантон» пеньюар – это бальное платье? Почему?! |