Онлайн книга «Ногти»
|
Однажды в мае Фройляйн заявила, что у нее нет сил для наших отношений, они поизносились, перезрели, как выставочный плод, большой от времени, пустой и без семян. Я согласился с ней, признался, что все равно на ней бы не женился. Она размазывала по щекам густые вазелиновые слезы: «Ну, почему?» — я пожимал плечами. Май осенил меня спокойствием. В нем поселился чудный призрак девушки в машине цвета и формы леденца из детства. Мятная на вкус красавица, а не усатый, хнычущий капрал: «Ну, почему?» Как рыбьи кости в горле, мне были и Алеша, и Истребитель крыс. А Фройляйн затаилась на неделю — женщинам привычно расставанье, каждый месяц они теряют с кровью частичку себя, природа приучает их к разлукам — потом неслышно объявилась снова, будто и не исчезала. — Ну, как дела Алеши? — спросил я. — Не принял? — Ты не знаешь, чего мне стоило, чтобы он отстал, — Фройляйн завела истерзанную старую пластинку, — я всегда любила только тебя, а сейчас просто пришла проведать… Мы протянули без скандалов до июля. Я разрывался между Фройляйн и Аленой — остриженною под фокстрот мегерой, с бусинкой в разгневанном носу. Алена, удивительное имя. Она однажды призналась: — Ты мог бы меня поставить раком прямо в день знакомства. Но никаких фантазий: — Для этого существует одна дырка, — она сжимала зубы. — Алена, рот открой! — Маньяк! А Фройляйн трахалась в носочках и в фартучке. Понятно, что это — из говна нимфетку, но хоть какое-то разнообразие, поэтическая строчка: «На шелковом ковре я нимфе тку: „Люблю“» — набоковская задрочка. Они чуть не столкнулись, Фройляйн и Алена. — Ты не занят? — спросила в трубке Фройляйн. — Мне можно зайти? — Я убегаю, уже в дверях, — голос дрожал. Попался. В соседней комнате лежала распакованной Алена. Скомандовать, чтоб собиралась? Обидится и больше не придет. — У тебя кто-то есть, — почувствовала Фройляйн, — не ври мне. Я понял, что капрал мне тоже дорог. — Перестань, какая чушь. Я очень тороплюсь, но если хочешь, подожду тебя на улице. Алене я сказал, что в магазин за пивом. Фройляйн подоспела через минуту. — Мне нужно в туалет, — расставила силки. — Нет времени. — Я не могу терпеть. — Сходи за гаражи. Я видел, как она за гаражами выдавливала по капле злость. Не пойманный — не вор. Она двусмысленно сказала: — Очень жаль, что ты сегодня занят, я уезжаю на неделю в Москву. — По какому делу? — Развеяться, — с прицелом, мол, помнишь наши встречи? — Во сколько поезд? — Как обычно, вечером. — Я провожу. — Не надо. Она спустилась в переход метро. Я решил — уловка. Вернется к моему подъезду и будет ждать. Тогда не отвертеться. Я сомневался больше часа, наконец, вернулся, обмирая: вдруг сторожит. Алена плакала: — Ты запер меня, как собаку. Где пиво? Я покаянно молчал. Да разве объяснишь, что капрал главнее по выслуге — два года под одной шинелькой. К Фройляйн я поехал без предупреждения. Пока я шел от остановки, на дороге подобрал стрекозу величиною с палец, великолепный полудохлый стручок хитина. Лучше подарка не сыскать. Беспечный, я поднялся на этаж и позвонил. Квартира застрелилась тишиной. Но готов поклясться, что шум существовал секундой раньше, и голоса, и музыка. Я подождал шагов, и тишина, пытаясь не дышать, неловко скрипнула паркетом, мне показалось, моргнул дверной глазок. Я простоял не меньше получаса на лестничной площадке, стал на вахту у старушечьей скамейки. В окне качнулась штора, как будто посмотрели и спрятались. Я улыбнулся. «Бедный параноик, — сказал себе, — иди домой, в квартире ни души». А Фройляйн не поехала в Москву. Мы встретились на следующий день. Она сказала: — Передумала. Случилось вот что. Я сидел в гостях у Фройляйн, и кто-то позвонил. Она схватила пульт, одно нажатие дистанционной кнопки — и заглох проигрыватель дисков. В наступившей тишине Фройляйн предложила: — Не будем открывать. В дверь постучали. — Кто это может быть? — опасливо пробормотала Фройляйн. Снова позвонили, потом тряхнули дверь. Я поднялся: — Пойду взгляну. — Прошу тебя, не надо, — шепотом взмолилась Фройляйн. — Дверь сломают, — я тоже перешел на шепот. — Останься, — она повисла на мне, тяжелая, как вымокшая шуба, — я хочу тебя. — Угодливой и жалкой была эта взмыленная вспышка страсти. — Только не шуми, — Фройляйн разделась с обреченной прытью и легла на пол, — кровать ужасно скрипит. Ну, иди же ко мне, я обниму тебя, — шелестела Фройляйн. Вмиг распахнулась безобразная изнанка покрова другой недавней тишины. Я задрожал от отвращенья, сварился, задохнулся: — Это Алеша? — Нет, люблю тебя! — Я его впущу! — Умоляю, — извивалась Фройляйн, — я объясню. — Попробуй, сука! — Я медленно вползал в штаны. Фройляйн сорвалась: — Ты виноват, ты сам толкнул меня к нему, я не хотела. Ты сказал, что мы не можем быть вместе, что не женишься на мне, а я хочу ребенка, семью! С каким-то ватным чувством в животе, с отравленной идеей размноженья, я повалился на Фройляйн. Она сопротивлялась и просила: — Не надо. Мой бедный член не кончил, а срыгнул. Его стошнило в первом проникновении. — Только не в меня! — рванулась Фройляйн. — Ты что, уже?! — Нет. — Я, выжатый, поднялся. Фройляйн окунула в себя палец, потом неспешно и деловито поднесла к губам, лизнула: — Ты кончил, не ври! Мне предстало лицо моей Любви. Она облизывала палец в сперме. Мир поскользнулся, выпал из-под ног, как табурет, и закачался в висельной смертельной высоте. Вдруг наважденье кончилось, я понял — это только спектакль, призрачный кабуки, с украденной громоздкой и гротескной маской моей Любви. Нелепая актриса Фройляйн пробралась в гримерку и бездумно облачилась в Любовь. Я все понял. Но слишком было велико искусство, велика иллюзия реальности, я, как Пушкин, облил ее слезами. Потом без слез сказал: «Странно, я сегодня собирался сделать предложение…» Я почти поверил в это, и остальные слова пошли легко: «Ты знаешь, я увидел Время, оно — туннель, статичный корпус шприца, в котором мы движемся, точнее, нас выталкивает поршень. Но эта внутренняя сторона, она — шероховата, и мы цепляемся за выступы, в надежде закрепиться. Неумолимый поршень продолжает нас выталкивать, а люди, по сути, как жевательные резинки, прилепившись к чему-нибудь, растягиваются на годы. Нам кажется, что мы остановили Время, ведь продолжаем осязать часть его, давно ушедшую. И этот обман длится до тех пор, пока не рвется связь. Тогда мы думаем, что оплакиваем человека, а на самом деле — безвозвратное Время, и жадно прилепляемся к чему-то новому… Странно, ты говорила о Москве, а я увидел тебя стоящей на перроне, и я смотрю из поезда, как ты под стук колес становишься далекой навсегда, все каменеешь, погружаясь в стены тоннеля Времени…» |