Книга Танец мотыльков над сухой землей, страница 30 – Марина Москвина

* * *

Леокадия Либет, редактор издательства «Детская литература»:

— Молодых у нас сейчас очень много: и старых молодых, и новых!

* * *

У Леокадии Яковлевны был удачный неологизм: «непьющиеся».

* * *

— Почему камень падает на землю? — спросила я маленького Сережку, вычитав только что этот вопрос у Шопенгауэра.

— А как отвечать?

— Можешь научно, можешь философски или поэтически.

— Камень падает, потому что ему этого хочется.

Я открыла книжку и прочитала ему ответ Шопенгауэра:

— «Он хочет этого».

Мы помолчали.

— …Ну, теперь вы меня будете уважать еще больше, — важно сказал Сергей.

* * *

В клубе собаководства на смотре сеттеров нашему Лакки дали пятое место.

Леня спрашивает:

— Как так? Я не понимаю: в чем дело?

— У него грудь неразвитая.

— У нас у всей семьи такая грудь, — говорит им Леня. — Видели бы вы мою жену…

* * *

— Я поняла, как можно проводить Лакки в метро, — сказала Люся. — Надо надеть черные очки, взять палочку…

— …И ружье, — добавил Леня. — Будет картина: «Слепец идет на охоту».

* * *

Евгений Монин:

— Как-то в Крыму захожу к себе в домик, который я снимал, вдруг вижу на стене существо размером с огурец, поросшее шерстью. В дверь задувал ветер, и шерсть шевелилась на нем. Некоторое время мы глядели друг на друга, потом ему надоело, и оно упало, как кафедральный собор. Я закрыл дверь и пошел ночевать к друзьям. Потом мне встретилась хозяйка и спросила, куда вы подевались? Я ответил, что я у друзей, но это никак не скажется на оплате. И рассказал ей об этом звере. На что она воскликнула: «Так ведь это мохнатка! Она и мухи не обидит!..»

* * *

— Однажды такая тысяченожка, — вспоминал Женя, — попала ко мне в коробочку с кисточками и там перезимовала. Она была жива, но кисточки обглоданы.

— И ты ее выпустил?

— Выпустил. Она и так натерпелась, бедная! Представляешь, всю зиму питаться кисточками?..

* * *

Яша мне рассказывал, как он однажды постриг Беллу Ахмадулину.

— У Беллы — как у породистого пса — челка ниже носа. Я завел ее в ванную, накинул полотенце и аккуратно постриг.

* * *

Женя Монин и я — в гостях у Акима.

На кухонном столе в вазе — отцветающие хризантемы.

— Увядшие хризантемы, а как прекрасны! — говорю я.

— Наш случай, — говорит Яша.

* * *

— Вот обсуждаем, какая у тебя будет пенсия, — сказал папа. — И проживешь ли ты на нее со своими запросами?

— Если не проживу, то возьму котомку и пойду по Руси.

— Ну-ну-ну, — покачал головой Лев. — К чему такой экстрим? Ты всегда сможешь обратиться к своему… отцу.

* * *

— Я посадил макропода к петуху, — жаловался наш Сережа, — а тот стал такой Тристан-отшельник, набросился на макропода — сразу началась крутая разборка. И хотя там находился сачок, а они все испытывают благоговейный трепет перед сачком — петух ни на что не посмотрел, и если бы я макропода скорей не забрал обратно, он просто бы его загрыз!

— Девочку ему надо, твоему петуху, — сказала я, умудренная жизнью.

— Он сам девушка, — ответил Сергей.

* * *

С утра хотела прокатиться на лыжах, да сильный ветер в окне раскачивал березу: как бы не простудиться. Я долго высматривала в окно какой-нибудь зажигательный пример. Наконец из подъезда вышел человек с лыжами и зашагал пружинящей спортивной походкой. О! — я подумала. Тут он остановился у помойки, открыл крышку, аккуратно положил туда лыжи, закрыл и вернулся домой.

* * *

— Шли мы как-то с Дауром Зантарией в редакцию «Дружбы народов»: в журнале готовился к публикации его роман «Кремневый скол», — рассказывает Леня Бахнов. — Заворачиваем с Тверской на улицу Герцена. Я — коренной москвич. И Даур — яркое лицо кавказской национальности, ни кола, ни двора, ни определенного места работы, ни московской прописки. Вдруг нас останавливает милиция.

— Ваши документы? — обращается милиционер… ко мне.

— Он со мной, — говорит Даур.

И мы спокойно пошли дальше.

* * *

Даур не одобрял собратьев по перу, погруженных в русскую национальную идею, львиную долю своей жизни проводивших в буфете ЦДЛ. Ему казалось, что антисемитизм подрывает их здоровье.

— Взялись бы соревноваться: кто лучше пишет, кто больше издается! — говорил он. — Затеяли бы борьбу за сферы влияния, если им кажется, что самое лучшее захватили евреи! Они же в отместку просто напиваются и разлагаются. Вот, например, в Сухуме — там не национальность ставится во главу угла, а только «сухумский» ты или «не сухумский». «Сухумский» — это человек, который где-то побывал и там проявил себя. Он может быть знаменитостью, небожителем или горьким пьяницей, великим деятелем или отшельником, отринувшим земные дела, но к ним — одинаковое отношение.

* * *

Однажды в буфете ЦДЛ к Дауру подошел пьяный литератор.

— И вы тоже писатель? — спросил он у Даура.

Даур только что получил в редакции журнал «Знамя», где был опубликован его эпохальный эпический роман «Золотое колесо». Он как раз держал его под мышкой.

— Да. Пишу, — ответил Даур.

— О чем же?

— О чем можно еще писать? — сказал Даур. — Она любит его, а он — не ее, а другую.

* * *

«Купаюсь вчера, Марин, — пишет Юля Говорова, — закат и небо, смотрю из реки на небо, вечером никого, вода теплая, но бьют родники, прохлада, и слышу разговор (по глади реки ведь разносится все быстро):

— Возвращаюсь вчера из Пскова вечером, вспоминаю — продуктов-то в доме нет, вроде бы был кефир, дай, думаю, сделаю окрошку. Огурцы нужны, их нет. Иду себе по дороге, по Рысцовской. Смотрю — огурец на дороге, я взяла, потом еще один огурец, „спасибо, Господи!“, еще огурец, потом еще и каждый раз говорю „спасибо, Боже!“. Один огурец нашла раздавленный, кто-то проехал на велосипеде. На пятом, хорошем же, огурце уже говорю: „Достаточно!“ Такая вот вечером была окрошка.

Желаю, Марин, вам такой же щедрости и именно в нужную минуту!»

* * *

Галерист Миша Крокин послал Лёне, улетающему в Милан, напутственную sms-ку.

Леня из Шереметьева ответил стихотворением:

«В Ломбардию — с луной под мышкой,