Онлайн книга «Про баб»
|
– Уже даже евреи не хотят. Уже никто никуда не едет. Все только возвращаются. – А я не как все. – Ты шутишь? – Я серьезна, как никогда. – А что тебя, собственно, здесь не устраивает? – Да все меня здесь устраивает. Только я устала, понимаешь? Устала от всего того, что меня вполне устраивает. Я хочу все начать с начала, все изменить. Говорить на другом языке, встречать других людей на улице, дышать другим воздухом… – Отлично! А что с Мишкой? – А что с Мишкой? – Мишку возьмешь с собой? – Нет, сдам в детский дом. – Ты вообще в своем уме? Куда ты собралась! Да еще с ребенком! Тебе уже за тридцать: грудь обвисает, гипоталамус обмякает, жопа сморщивается… Кому ты там нужна? – А кому я здесь нужна? – Ну, и что ты собираешься делать? – Нужен фиктивный брак. Нужен еврей. Какой-нибудь безденежный еврей, которому я оплачу все затраты, связанные с выездом, а он за это на мне женится и возьмет с собой куда-нибудь: в Израиль, в Америку или в Германию… По большому счету мне все равно. – Где ты видела безденежного еврея? – Ну, в семье не без урода. – Первый раз в жизни вижу женщину, которая хочет выйти замуж за нищего, урода, при этом еще и еврея! – Нина, фиктивно! – Ну, и найди себе красивого, умного, богатого еврея и выйди замуж по любви. – Нет, ты точно дура. Зачем такому, во-первых, уезжать отсюда, во-вторых, со мной? – Ты сама полная идиотка. Посмотри в зеркало! Ты же себе цены не знаешь! – Это ты себе цены не сложишь. А у меня грудь обмякает, гипоталамус сморщивается, жопа обвисает… – Да ладно тебе, ты все перепутала… А мне и здесь хорошо. У меня Сурен есть. – Сурен – штука такая: сегодня есть, а завтра – нет. – На завтра у меня Борька есть… Еще со вчера. – И Борьки завтра может не быть. – Да что ж ты такое говоришь, гадюка! – выходит из себя Нина. – Прости меня, родная, – спохватывается Анна, – это я сдуру, прости. Я не это имела в виду. – Да ладно, не бери в голову. Ты знаешь, я для тебя на все готова. Найдем тебе самого уродливого, самого нищего, такого еврея, что еще поискать. Отправим тебя к матери в Германию, а я буду наезжать с Суренчиком. Он все оплатит по гамбургскому счету. Все, побежала, мне пора. Ауф видер зеен! * * * Он прячется в темном шкафу под вешалками-плечиками, под пиджаками и платьями. Здесь пахнет мамой. Здесь пахнет папой. Прижавшись друг к другу, их запахи делятся и множатся, сливаясь и обволакивая, оседая в шерсть-хлопок, оседая в ниточку-ворсинку. В темном шкафу пахнет мужчиной и женщиной тридцати шести лет. Сейчас их сыну ничуть не меньше. Он открывает скрипучую дверь. Он с трудом забирается туда, под пиджаки и платья. Ничто не выветривается и не исчезает бесследно, ни годы, ни запахи. Все просто меняется до неузнаваемости, как мальчик в шкафу. И если время на Земле везде течет одинаково, то что ему за нужда вдруг останавливаться в одном городке, в одной из хрущевских квартир, в темном платяном шкафу? * * * – Илюша, ты где? Илюша! Господи, что ты делаешь в шкафу? Ты здоров? – Мама, где ты ходишь? – Тусовалась на базаре. – Кошмар, ты говоришь как поп-звезда. – Поп-звезды на базаре не тусуются. А я именно тусуюсь, потому что купить на свою пенсию ничего не могу. Ты что, выпил? – Хотел, но не донес. – Что значит «не донес»? – То и значит. – Ты яйца купил? – Купил, но не донес… – Илья, не делай мне нервы. Посмотри на меня! У тебя совесть есть? – Была. – Не донес? Илюша, я очень за тебя боюсь. Если ты сопьешься, я… я… не знаю… Я тоже сопьюсь. – Мама! Что ты говоришь? – Ты когда-нибудь встречал еврея-алкоголика? – Нет. – Зачем нам создавать исключения, подтверждающие правило? – Рахиль Иосифовна тяжело вздыхает. Только еврейские мамы могут так тяжело вздыхать, глядя на своих детей. – Все потому, что ты один, – решает она. – Я не один. Мы вдвоем, – успокаивает ее Илья. – Мы вдвоем, – снова вздыхает Рахиль Иосифовна. – И ни одного яйца! Посмотри мне в глаза. Что ты делал в шкафу? * * * Если правду говорят, что мир тесен, то вы даже не представляете, насколько тесен наш город. За пятнадцать минут откровенного разговора с неизвестным человеком вы можете выяснить, что у вас общий папа, ну, или по крайней мере – двоюродный брат. Поэтому не стоит удивляться, что, возвращаясь с базара с тяжелыми сумками и одышкой, Ирина Семеновна встречает на лестнице своего дома соседку – уже известную нам Анну. – Анечка! На ловца и зверь бежит, – говорит, еле переводя дыхание, Ирина Семеновна. – Иду и как раз про тебя думаю. Кажется, я нашла тебе подходящий вариант. – Кто он? – по-деловому спрашивает Анна. – Он сын одной моей хорошей приятельницы. Зовут Илья. Илюша. Он драматург. Пишет пьесу. Фух… Надо садиться на диету. – Что за пьесу? – Анна не дает Ирине Семеновне времени на передышку. – Называется «Жизнь – говно». – Пьеса что, автобиографическая? – Ну, нам-то как раз это и нужно, – лукаво замечает соседка. – Боюсь, что да, – соглашается Анна. – А я про что? – Пьеса, наверное, такая же, как и жизнь? – Вполне возможно. А зачем тебе Шекспир? – У меня тоже вроде как вот-вот появятся претенденты. Я весь город уже на уши поставила. – Ну, теперь от женихов отбоя не будет. – Ладно, нашелся бы хоть какой завалящий. Еврей – не роскошь, а средство передвижения. – Ну, так что? Договариваться? – Да, наверное. – Чем ты рискуешь? Познакомитесь, поговорите, а там, дай бог, все и устроится. – Ну, давайте попробуем. – Вот и ладушки. * * * – Я злая и расчетливая, – решительно говорит Анна своему отражению в зеркале. – Настоящая стерва. Знаете, если долго зализывать раны, горький привкус обид и разочарований надолго оседает в шершавости языка, становится привычным и забивает собой все другие ощущения. Дегустаторы определяют это термином «послевкусие». – Вот и ладушки. Вот и ладушки. Я хочу выйти за вас замуж… – репетирует Анна. – Я хочу сделать вам предложение… от которого вы не сможете отказаться… Я хочу сделать вам хорошее предложение… Я хочу сделать вам коммерческое предложение… Вы будете полным идиотом, если откажетесь… Вот и ладушки… |