Онлайн книга «Ледяная трилогия»
|
– Чего это ты так рано? – спросил Творогов. Фильштейн засмеялся: – Лапа по нью-йоркскому времени живет! Господин Радлов спрашивал про тебя. – Да. Типа: где зажигает мой любимец? – вставил Творогов. – Чего? – хмуро спросил Лапин. – У тебя похмелье, Лап? Курсовик принес? – Нет. – И мы нет! Фильштейн и Творогов засмеялись. – Дай глотнуть. – Лапин взял бутылку у Творогова, отпил. – Рудик здесь? – Не знаю, – закурил Творогов. – В «Санта-Барбаре» посмотри. – Слушай, это правда, что у него предки в какой-то секте? – Кришнаиты, по-моему, – выпустил дым Творогов. – Не, не кришнаиты, – мотнул кучерявой головой Фильштейн. – «Брахма Кумарис». – А это чего такое? – Лапин вернул бутылку Творогову. – Брахма – один из богов индийского пантеона, – пояснил Фильштейн. – А что такое «Кумарис» – спроси у Рудика. Они каждый год в Гималаи ездят. – И он тоже? – Ты что! Ему это до фонаря. Он на металле торчит. С Пауком туcуется. А чего ты? Интересуешься? – Так, немного. – Ты чего, Лап, поддавал вчера или трахался? – И кололся тоже. – Лапин направился ко входу. Вошел. Поднялся на второй этаж. Прошел пустую курилку. Зашел в распахнутую дверь мужского туалета. Там никого не было, кроме горбатой уборщицы неопределенного возраста. На грязном полу в луже мочи лежала перевернутая урна. Окурки, банки из-под пива и другой мусор валялись рядом. Уборщица шваброй сдвигала мусор к помойному ведру. Лапин недовольно прищелкнул языком. Заметив его, горбунья укоризненно покачала головой: – Вот свиньи-то. Гадят и гадят. Сердца у вас нет. Лапин вздрогнул. Рука, придерживающая лямку рюкзака, разжалась. Рюкзак соскользнул с плеча, упал на пол. Лапин всхлипнул. Глаза его стремительно наполнились слезами. – Нет! – выдохнул он. Открыл рот и издал протяжный жалобный вопль, зазвеневший в пустом туалете и вырвавшийся в коридор. Ноги Лапина подкосились. Он схватился за грудь и рухнул навзничь. – Оооо! Оооо!! Ооооо! – протяжно завыл он, суча ногами. Уборщица злобно уставилась на него. Поставила швабру в угол. Обошла Лапина, проковыляла в коридор. К туалету шли трое студентов, привлеченные криком. – Бабуль, чего там? – спросил один. – Опять наркоман! – возмущенно смотрела на них уборщица. – Кто теперь тут учится? Пидарасы да наркоманы! Студенты обступили Лапина. Он стонал и плакал, изредка протяжно вскрикивая. – Бля. Ломка типичная, – заключил один из студентов. – Вов, позвони 03. – Я мобилу не взял. – Жевал другой. – Эй, у кого мобила есть? – Ой, чего это с ним? – заглянула девушка, вышедшая из женского туалета. – Есть мобильный? – Да. – Набери 03, вишь, ломает его. – Жень, а может, не надо? – засомневался один из студентов. – Вызывай, дура, он тут загнется! – зло вскрикнула уборщица. – Пошла ты… – Девушка набрала 03. – А чего сказать-то? Студент выплюнул жвачку: – Скажи: мальчик хочет в Тамбов. Восемь дней спустя 12.00. Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7 Просторная белая палата с широкой белой кроватью. Белые жалюзи на окнах. Букет белых лилий на низком белом столе. Белый телевизор. Белые стулья. В кровати спали Лапин, Николаева и Боренбойм. Лица их были сильно измождены: синяки под глазами, желтоватый цвет ввалившихся щек. Дверь бесшумно отворилась. Вошел тот самый полноватый и сутулый врач. Стал приоткрывать жалюзи. Вслед за ним вошли Мэр и Уранов. Встали возле кровати. Дневной свет заполнил палату. – Но они еще крепко спят, – произнесла Мэр. – Сейчас проснутся, – с уверенностью произнес врач. – Цикл, цикл. Слезы, сон. Сон и слезы. – Была проблема с парнем? – спросил Уранов. – Да. – Врач сунул руки в карманы голубого халата. – Этих двух, как обычно, отправили в пятнадцатую. А его приняли сперва за наркомана. Ну и пришлось повозиться с переводом. – Он правда кололся? – На левой руке след от укола. Нет, он не наркоман. Помолчали. – Слезы… – произнесла Мэр. – Что – слезы? – Врач поправил одеяло на груди Боренбойма. – Изменяют лица. – Если плакать всю неделю! – усмехнулся врач. – До сих пор не понимаю, почему, когда человек начинает безостановочно рыдать, все всегда вызывают «неотложку»? А не пытаются сами успокоить… – задумчиво произнес Уранов. – Страшно становится, – пояснил врач. – Как это… прекрасно, – улыбнулась Мэр. – Первый сердечный плач. Это как… первая весна. – Себя вспомнили? – покачивал массивной головой врач. – Да. Вы ревели белугой. – Вы помните? – Ну, голубушка, всего каких-то девять лет назад. Я и бородача вашего помню. И девочку с сухой рукой. И близнецов из Ногинска. Хорошая память у доктора. А? – Он подмигнул и засмеялся. Мэр обняла его. Боренбойм пошевелился. Застонал. Бледная рука Лапина вздрогнула. Пальцы сжались. И разжались. – Прекрасно. – Врач взглянул на белые часы. – Когда они вместе, цикл выравнивается. Так! Поторопитесь, господа! Мэр и Уранов быстро вышли. Врач постоял, повернулся и вышел следом. Медсестра Харо бесшумно ввезла в палату кресло-коляску. В кресле сидела худенькая старушка. На ней было голубое старомодное платье. Голову покрывала таблетка голубого шелка с голубой вуалью. Голубые чулки обтягивали невероятно худые ноги, оканчивающиеся голубыми лакированными сапожками. Старушка разжала сложенные на коленях морщинистые высохшие руки и подняла вуаль. Ее узкое, худое, морщинистое лицо было исполнено невероятного блаженства. Большие голубые глаза сияли молодо, умно и сильно. Харо вышла. Старушка смотрела на пробуждающихся. Когда все трое проснулись и заметили ее, она заговорила тихим ровным и спокойным голосом: – Урал, Диар, Мохо. Я – Храм. Приветствую вас. Урал, Диар и Мохо смотрели на нее. – Ваши сердца рыдали семь дней. Это плач скорби и стыда о прошлой мертвой жизни. Теперь ваши сердца очистились. Они не будут больше рыдать. Они готовы любить и говорить. Сейчас мое сердце скажет вашим сердцам первое слово на самом главном языке. На языке сердца. |