Книга Кто твой враг, страница 26 – Мордекай Рихлер

— Будь спокоен. Я Чарли сто лет знаю.

— Меня интересует одно: с какой стати он уехал сюда, раз вполне мог заработать на жизнь в цивилизованной стране.

— Он попал в черные списки — вот с какой. А что его не внесли в «Красные каналы», так он недостаточно крупная фигура.

Вернувшись в гостиную, Сонни познакомил Нормана с Джойс Дрейзин. Завтра у Джойс предполагался обед с ее литагентом.

— Завтра, — сказал Боб Ландис, — я намерен подыскать другого аналитика. Этого мои шутки не смешат.

— А я завтра обедаю с возможным инвестором, — сказал Бадд Грейвс. — Если дело выгорит, будет о чем вам рассказать.

— Ты бы поменьше налегал на эти обеды, — сказал Чарли.

Бадд Грейвс походил на арбуз, который вот-вот лопнет.

— Чарли прав, — сказал Ландис. — Еще пара-другая таких обедов, и вся королевская конница, вся королевская рать не смогут Бадда, не смогут Грейвса собрать.

— Если завтра дело выгорит, — снова начал Бадд Грейвс, — я…

— Чарли, — прервал Грейвса Ландис, указав на Салли и Эрнста, — что стряслось? Я-то думал, это сливочно-белое тело приберегают для Нормана.

— Вот и Норман так думал.

— Как хотите, а Норман, он не вполне кошерный, — сказал Бадд Грейвс.

— Но его сценарии раскупают, — сказал Чарли, — ведь так?

— Делов-то, — сказал Ландис. — Все мы — поденщики. И каждый, кому не лень, способен навалять такую лабуду и толкнуть ее. Но Норман, он среди нас своего рода Иона [80] .

Как же, как же, подумал Чарли. Каждый может толкнуть такую лабуду. Спасибочки вам. А я не могу ничего толкнуть, потому что не пишу лабуды, и не исключено еще и потому, что моя фамилия — не Липшиц.

— Расскажи мне о Саллином дружке, — попросил Ландис.

— Он — немец, — сказал Чарли. — Из Восточного Берлина. «Выбрал свободу».

— Кто его привел? — вскипел Грейвс. — Норман?

Эрнст был тут, там, везде. Стоило достать сигарету, как Эрнст подскакивал с зажженной спичкой. Стоило допить рюмку, как Эрнст хватал ее и кидался за другой. Стоило завязаться спору или флирту, и тут Эрнст подлетал с тарелкой, навязывал — как нельзя более некстати — закуски.

Чем враждебнее к нему относились, тем больше он рвался угодить и тем большим прилипалой представал. Салли, как можно более мягко, пыталась угомонить его, убедить, что вечеринка это тебе не гонки, но он не мог угомониться. Салли услышала, как кто-то обронил: «Типичный немец», и в ожидании неминуемой стычки убито опустилась в кресло.

На этот раз Винкельман припас, кроме Хортона, и других примечательных лиц. Ему удалось залучить одного англичанина с женой. Не бог весть какого кинорежиссера, сэра Джеймса Дигби, и его жену — начинающую актрисульку. Прорвись на прием к южным плантаторам двое издольщиков, впечатление они произвели бы примерно такое же.

Норман слышал, как Винкельман сказал Плотнику:

— Нет, ты посмотри на ее буфера, — и зашептал что-то ему на ухо.

— Да ты что, — плотоядно облизнулся Плотник. — Не может быть.

Валери Дигби — ее тугие жаркие груди были наполовину высвобождены, наполовину забраны черным кружевом платья — расточала улыбки, подначивая окруживших ее пузанов; вызов принял Боб Ландис, высокий, весь в твиде, одно слово, писатель. Боб погнался за ней, как за бабочкой, и, загнав в угол, загородил спиной. Норман с завистью наблюдал за ним.

С Бобом он познакомился в 1939-м, в Нью-Йорке. В тот вечер, когда Норман попал к Бобу, между ним и его подружкой, худущей брюнеткой, театральным декоратором, развертывалась жестокая ссора. Боб получил предложение поработать летом в Катскиллах [81] — писать репризы. Брюнетка грозилась уйти от него, если он на это пойдет. Но Боб был по уши в долгу, содержал мать и всё твердил, что его книге только на пользу, если он на пару месяцев оторвется от нее. По мере того как ссора разгоралась, в квартиру, где горячей воды и той не было, набивалось все больше и больше народу, и на самом накале ссоры, когда гульба уже шла вовсю, ссора, несколько притушенная шуточками и остротами гостей, вдруг угасла.

С тех пор трое из молодых людей, встреченных им в тот вечер, прославились. Остальные, как и Боб, более или менее преуспели. Но в тот весенний вечер 1939-го среди них были два защитника Мадрида, они были молоды, талантливы, мужчины хороши собой, женщины прелестны, впереди — через два, максимум три года — маячила слава, и у всех энтузиазм бил ключом. Девушки, вспоминал Норман, были просто загляденье, мужчинам — сам черт не брат. А уже под утро кто-то подошел к окну и крикнул: «Смотрите, Господи ты, Боже мой!» Даже над Ист-Сайдом занималась заря.

В следующий раз Боб Ландис напомнил о себе подписью на чеке на пять тысяч долларов — пожертвовании в пользу Американской лейбористской партии [82] . Из Катскиллов Боб перебрался в Голливуд. Стариканы из могикан, как прозвал их Чарли, разошлись. Потому что третий из прославившихся членов компании — в тот вечер дадаист, а ныне ловкий бродвейский драмодел — наделал больше шума, чем все они, вместе взятые, назвав пятнадцать лет спустя на заседании Комиссии тех, кто в тот вечер был в квартире, и кое-кого из тех, кого там не было.

— Он был вожаком в гитлерюгенде, — сказала Зельда Ландис.

— Если хотите знать мое мнение, — сказала Чарна Грейвс, — порой Норман Прайс заходит слишком далеко.

— Норман ожидает от людей доверия друг к другу, — сказала Джои, — вот в чем его беда. Вот почему… — Вот почему я его люблю, подумала она.

— О чем только Норман думал — этому парню здесь не место, — сказала Зельда.

— От немцев у меня мороз по коже, — сказала Молли Плотник.

— Они говорят о нас, — сказал Эрнст.

— Милый, не принимай это близко к сердцу. Вряд ли можно было ожидать, что они расположатся к тебе с ходу.

А сама подумала: зря мы пришли. Норман, должно быть, рехнулся — ну как он мог привести сюда Эрнста.

— Салонные большевики — вот они кто, — сказал Эрнст. — Посмотри на того, с трубкой. Навидался я таких типов.

Перед ними закачался Норман — он явно перебрал.

— Веселитесь? — Голос у него был виноватый.

— Вовсю, — сказала Салли.

Над Норманом, как надвигающаяся гроза, чуть отступив, нависал Карп: поджидал, когда он соберется уходить.