Онлайн книга «Федерико Гарсиа Лорка. Стихотворения. Проза. Театр»
|
Окраины в эту пору тихи. Лишь собаки и шум олив, да порой – плюх! – выплеснется за порог ведро помоев. Зато в оливах – столпотворение. Без конца она взлетает, он глядит не оторвется и твердит: – Канат, голубка, оборвется, оборвется. Где слетит она с доски? На углу моей тоски. Иные из этих песен – живой отзвук XV века: Пойду к оливам, мама, пойду под вечер и погляжу, как ветку колышет ветер, колышет ветер, и погляжу, как ветку колышет ветер, — мелодия равноценна той чудесной, что в 1560 году переложил Хуан Васкес: К тополям я ходил заветным поглядеть, как их зыблет ветром. Я под тополем за Трианой повстречался с моей желанной. Я под тополем за Гранадой повидался с моей отрадой. Поглядеть, как их зыблет ветром, к тополям я ходил заветным. Классическая традиция во всей своей чистоте окрыляет эти песни оливковых рощ. Не надо удивляться – ведь в Испании песни Хуана дель Энсины, Фуэнльяны, Салинаса и Писадора доныне звучат в их первозданном виде и то и дело воскресают в Галисии или в Авиле. К ночи народ покидает рощи, но зачастую, не расходясь, засиживается под чьим-либо кровом. А весной, едва проклюнутся зеленые почки, балконы распахиваются настежь и все преображается неузнаваемо. Словно, блуждая снегами, вдруг выбираешься прямо в лавры Юга. На улицах появляются девушки, а в пору моего детства появлялся на садовой скамье и злосчастный поэт по прозванию Лунофил. С побережья идут бочки свежего вина, и город в сумерках поет эту песню, вестницу боя быков, ясную, как воздух последнего мартовского дня: Пакиро в кафе Чинитас сказал, завершая пренья: – Я вдвое, чем ты, цыган, и я храбрей на арене. Пакиро достал часы и брату кивнул сурово: – В полпятого бык умрет, я зря не бросаю слова. Когда же четыре било и братья на площадь вышли, вышагивал так Пакиро, как будто сошел с афиши. Что дальше? Два приятеля встречаются у Крестовых ворот, через которые вступала в город Католическая Чета: – Будь здоров. Ну как Гранада? – Благодарствуй. Как была. – Что поделывают люди? – Да какие там дела! Без конца плетут корзины да звонят в колокола. С апреля по июнь Гранада – сплошной колокольный звон. Студенты не могут заниматься. На площади Виваррамблы колокола собора, подводные колокола в тучах и водорослях, не дают перекликаться крестьянам. Колокола Сан-Хуана высекают из воздуха барочный алтарь стенаний и бронзового грома. И лишь Альгамбра становится еще отверженней, еще нелюдимей, растерзанная, мертвая, чуждая городу, далекая как никогда. А на мостовых – тележки с мороженым, а на лотках – хлебцы с изюмом и тмином, и всюду торгуют варенными в меду бобами. Тянется Праздник Тела Господня с его великанами и карликами и чудовищем Тараской. Гранадские девушки с точеными нагими руками и лоном, как темная магнолия, в неистовстве фейерверка, скрипок и пышной сбруи, разом раскрывают зонтики, зеленые, оранжевые, синие, и плывут на карусели вздохов, любви и тоски в царство пиротехнических чудес, волшебное «пойдешь и пропадешь». Со стороны гранадской долины – праздничный град кастаньет, а навстречу ему, с улицы Эльвиры, одной из стариннейших, — там, на улице Эльвиры, три подружки плутоватых по ночам идут в Альгамбру и всегда без провожатых, — городской напев, один из колоритнейших: Под тем листом, листочком, в тени капустной мой милый еле дышит. Как это грустно! Под тем листом, листочком, в тени на грядке, мой милый еле дышит от лихорадки. Под тем листом, листочком, в тени листа, мой милый еле дышит. Я заперта. С последним всплеском фейерверка, едва рухнет на Гранаду его финальный гром, так называемый «карачун», люди как один покидают город и вручают его летнему зною, пришедшему мгновенно. Кресла стоят в белых чехлах, балконы заперты. Те, кто остался, переселяются в подвалы и дворики и тянут ледяную воду из душистой розовой глины запотелых кувшинов. Жить и думать начинают по ночам. Это пора, когда весь город поет под гитару фанданго и гранадины, такие пастушьи и напоенные далью. Так повелось – и ныне, и присно. Прошлым летом, когда я был в компании друзей и все они, люди простые, пели, неподалеку взорвалась бомба – и хоть бы кто бровью повел. Лишь один одобрительно бросил: «В лад попала». Так уж повелось. Но сегодня у меня нет гитары, и вы не услышите гранадину. В другой раз. Но они-то и поются летом, гранадины, и еще – романсы. Все романсеро хлынуло в детские уста. Самые дивные баллады, не превзойденные ни одним романтическим поэтом, самые кровавые легенды, непредставимый словесный фейерверк. Все это неисчерпаемо. Беру наудачу – то, что в селениях поют мальчишки, а в Альбайсине на городской площади – девочки. Кого не захватит августовской ночью эта нежная мелодия романса про герцога Альбу? – Ведут по Севилье речи, идут по Севилье слухи, что женится герцог Альба, другую берет в подруги. – Женись он на ком угодно, меня не смутит известье. – Смутит или нет, сестрица, но станет пятном на чести. Из окон ее светелки выходит одно к воротам, и смотрит она на площадь, а площадь полна народом. И герцога Альбу видит бок о бок с его невестой, и знак подает условный, ему одному известный. – Что Ане Марии надо, беда ли какая с Аной? – О герцог мой, герцог Альба, мой герцог и мой желанный! Мне правду ли рассказали о свадьбе твоей нежданной? – Не ведаю, кто рассказчик, но не было в нем обмана. Я свадьбу справляю завтра и жду тебя в гости, Ана. И только он это молвил, была она бездыханна. Послали, ища причину, за лекарем-иноверцем, и вскрыл ее тело лекарь, и надпись нашел над сердцем. Была золотою надпись, а сердце – сплошною раной, и сверху стояло: «Герцог», |