Онлайн книга «Вчерашняя вечность»
|
«Я всё-таки не понимаю… — пробормотала она. — Хорошо, отложим эту тему. Я бы хотела взять у вас интервью». «Интервью, о чём?» «О вас, о вашем романе. Немного поговорить с вами». «Прямо здесь?» «Нет, здесь шумно. К тому же я не взяла с собой аппарат. Не согласитесь ли вы поехать со мной в гостиницу…» «Не о чем разговаривать». «А всё-таки». «Послушайте, — сказал писатель. — За мной следят». «Дорогой мой, это уже становится смешно. Кто это за вами следит — посмотрите вокруг. Здесь никого нет! Или вы думаете, что вас окружают невидимки?» «Да, думаю. Один сидит рядом с нами. А другой прогуливается по дорожке. Слышите, как хрустит песок?» «Замечательно. Превосходный сюжет. Напишите об этом рассказ… Как вы думаете, — спросила она, поднимаясь, — где-нибудь поблизости найдётся стоянка такси?» LIX Интервью, окончание
Тот же день Войдя в номер, писатель хлопнул в ладоши. Должен быть отзвук, объяснил он. Жюли, в коротком светло-коричневом платье с пояском, опустилась перед шкафчиком, который в гостиницах называется баром. Её колени блестели, обтянутые шёлком. Какой отзвук, спросила она. «Если слышится эхо, значит, комната прослушивается. Вон там, — он показал наверх, — должен быть микрофон». «Я вижу, вы опытный конспиратор. Ну и как?» Вздохнув, она подняла на гостя тёмно-блестящий взгляд. Писатель криво усмехнулся, пожал плечами. «Вроде нет», — и в его голосе звучало почти разочарование. Жюли выставила бутылку, за ней ещё одну поменьше, явились миксер, лёд в металлическом лотке и два высоких стакана. Устроились на диване перед столиком с магнитофоном. Оба сделали по глотку, она взглянула вопросительно на гостя. Подходяще, промолвил писатель. «Вы готовы?» Она прочистила голос. Ей показалось, что аппарат не в порядке, она остановила крутящиеся бобины, нажала на другую клавишу, катушки послушно завертелись в обратную сторону. Остановила, снова включила, поднесла к устам микрофон. «Для начала я хотела бы задать такой вопрос. О чём, собственно…» Молчание, крутятся катушки. Ясный день за окнами. Конец века. Её палец с длинным розовым ногтем нажимает на стоп. Мсье такой-то. Я, кажется, вас о чём-то спросила, сказала она вкрадчиво. Писатель держит в руках чашечку микрофона, как Гамлет — череп шута. «О чём этот роман? — переспросил он сдавленным, не своим каким-то голосом. Что ей ответить? — Не знаю. Может быть, о преодолении хаоса». Нет, возразила мадам Роллан, и катушки остановились, говорите естественней, расслабьтесь; ближе ко рту; пожалуйста; ещё раз. «Тема моей книги — преодоление хаоса». Вот это другое дело. «Что вы подразумеваете под хаосом? Вашу собственную жизнь?» «Отчасти, да». «Значит, это автобиография». «Нет. Условие писательства — самоотчуждение». «Что это значит?» «Это значит, что надо стать чужим себе самому. Использовать свою жизнь как материал. Не больше, чем материал, с которым можно работать». «Вы говорите о хаосе». «Да. Жизнь — это хаос случайностей. Нужно отыскать в нём какой-то смысл». «Но вы как будто в этом сомневаетесь…» «Очень может быть, что это иллюзия». «Вы говорите — преодолеть хаос». «Существует очарование беспорядка. Соблазн хаоса. Хаос тянет в него погрузиться. Освобождает от дисциплины и традиции, поощряет своеволие…» Писатель потянулся к стакану, к остаткам мужества. «Понимаете, — сказал он, — надо сопротивляться». «Сопротивляться — чему?» «Всему. Всему этому гнусному миру. Омерзительному веку, в котором нас угораздило родиться…» Собеседница остановила плёнку, передохните, сказала она, у вас такой вид, словно вас ведут на казнь… Разве вам неприятно, что о вас узнают во Франции? Зачем мне всё это, хотел он возразить. Отлично, продолжим. Она нажала на клавишу. «Вы — бывший узник Гулага». Он поморщился. «Кажется, вам не очень приятно говорить об этом?» «Узник… слишком громкие слова. Да и название неверное. Гулаг — это ведь всего лишь контора. Главное управление лагерей». «Вам не кажется, что в вашем романе слишком уж большое внимание уделено концлагерям?» «Может быть. Но Россия этого века немыслима без лагерей. Вся страна была покрыта лагерями. Даром это не проходит. Мы по-прежнему живём в лагерном мире. Мы усвоили психологию лагеря. Она стала общенародной психологией. Лагерный образ жизни впечатался в русский национальный характер». Нет, пожалуй, он слишком уж разговорился. «Я вас слушаю», — её голос напомнил о себе. «Я не касаюсь вопроса, насколько лагерь отвечал традициям государства, где классическое крепостное право было отменено каких-нибудь сто сорок лет тому назад… У Толстого говорится: солдат, раненный в деле, думает, что и вся кампания проиграна. Вы скажете, что человек, отведавший лагеря, уверен, что это и есть самое главное в жизни народа. Между прочим, в лагерях так и думали, что на воле будто бы никого уже не осталось. И всё-таки лагерь — это не аберрация, не искажение, лагерь — это ядро истории нашего века». «Я бы хотела вернуться к роману. Если не ошибаюсь, у вас его отняли? — Писатель кивнул. — Но вы сумели его восстановить, это требует большого мужества. Внутреннего мужества». «Ну и что». Палец госпожи Роллан остановил магнитофон. Умоляю, простонала она, говорите громче! Писатель отхлебнул из стакана. «Ну и что, у меня всё равно нет читателей». «Поверьте мне, во Франции…» «А, бросьте…» «При том, что роман носит несколько странный характер. Да ещё этот эпиграф из Августина… Вы, — она запнулась, — vous êtes donc catholique?» «Bien sûr que non». «Alors qui êtes-vous?» «Personne». «Que voulez-vous dire?» «Rien. Personne c’est personne. En Russie cela arrive assez souvent qu’une personne découvre qu’elle n’est personne. [55] Мне кажется, — проговорил он, — по-французски всё это как-то не очень ловко выходит, но ничего не могу поделать». |