Книга Гарантия на счастье, страница 43 – Катажина Грохоля

— Что случилось? — спрашивает она.

— Ничего, — отвечаю, поскольку у меня нет желания еще раз проживать этот дурацкий день.

— Но я же вижу, — говорит.

— У меня был неудачный день, и я не хочу об этом говорить.

— Может, ляжешь спать?

Что-то съедаю, времени — половина десятого, принимаю ванну и читаю «Политику», тоже мало веселого; заваливаюсь в кровать.

Она приходит в одиннадцать, ложится рядом и начинает меня ласкать. А когда меня долго ласкают, желание спать пропадает. Слово даю — она никогда меня так долго не ласкала. Поворачиваюсь, обнимаю ее. Приятно так полежать, хорошо, что этот дурацкий день так замечательно завершается… Почти заснув, слышу:

— Мы ведь не будем заниматься любовью, только пообнимаемся.

Ну и сна как не бывало.

Это значит, что она хочет заниматься любовью или, наоборот, не хочет? У меня нет сил, признаюсь честно, что ужасно устал.

— Хорошо, любимая, — говорю, — я устал.

— Очень? — И она дотрагивается до моего уха, а я чувствую, что не так уж я и устал.

— Давай спать, — говорю я примирительно.

Потому что если она не хочет заниматься любовью — хорошо, но если она еще немного меня так потеребит, то холодного душа перед сном словно и не было.

— Можно мне к тебе прижаться?

Конечно, мне нравится, когда она прижимается.

Отворачиваюсь, она придвигается к моей спине, кладет свое голое бедро на мое, обнимает меня снизу, ее ладонь где-то рядом с моим зверем. Но я лежу, хочу спать.

— Ты не поцеловал меня на ночь. Спокойной ночи, зайчик мой.

Снова поворачиваюсь и целую ее, губы влажные, пахнут мятой, рубашка тоненькая, груди чувствую, словно обнаженные; ох, вот уже и зверь загорелся, хочу перевернуться на живот, но она меня удерживает. Тогда я притягиваю ее к себе, а она говорит:

— Мы же хотели всего лишь пообниматься… И вообще у меня месячные.

Я мучаюсь, а она засыпает. Стараюсь успокоить зверя, чтобы тоже заснуть. Может, лет в семьдесят у меня это будет лучше получаться? Попытка утихомирить зверя завершается полным фиаско.

Ну, а у нас с Ханной… У нас все в порядке, но я чувствую себя так, словно меня, мягко говоря, слегка надули.

Ну да, я любил женщин, особенно Ханну, но все изменилось. Как можно жить с кем-то, кто совершенно безрассуден? Кто усложняет все настолько, что попытка получения шестилетним ребенком из нулевки Нобелевской премии по физике даже после реформы школьного образования кажется сущей безделицей.

Идем к ее подруге на день рождения. Я от этого не в восторге, но, ради Бога, время от времени могу пойти на компромисс. Ханна закрылась с подружками на кухне, мужчин не пускают, кроме одного — бородатого жениха хозяйки.

Вижу, этот жених обнимает Ханну, тащит ее в комнату, шепчет ей что-то на ухо. Подхожу и вежливо спрашиваю:

— Ханночка, дорогая, тебе хорошо?

— Хорошо, — говорит он.

— Я не вас спрашиваю, — учтиво говорю я. — Если бы я хотел с кем-нибудь поговорить, то обязательно бы это сделал.

Ханна, покраснев, делает мне знаки, думает, что я не знаю, о чем речь. Бородатый, рассмеявшись и не убирая руки с плеча Ханны, интересуется:

— Что это жених такой ревнивый?

— Уберите руку. Ханна, можно тебя на минутку? — прошу я, не обращая внимания на то, что она залита румянцем. Надеюсь, она довольна, поскольку сбрасывает его руку, берет мою и заталкивает меня в ванную комнату.

— Какой стыд, как ты себя ведешь! Как ты можешь делать такую гадость Бартеку! Знаешь же, что мы друзья. Я не твоя собственность, у тебя нет ко мне уважения. Что это ты напридумывал? Зачем меня компрометируешь перед друзьями, за кого ты меня держишь? — И так далее, и тому подобное.

Одни крики и вопросы.

Не знаю, на какой вопрос отвечать, и вообще нужно ли что-то говорить? Молчу в недоумении и делаю вывод: РЕВНОСТЬ НЕ ДЕМОНСТРИРОВАТЬ.

Два дня прошли спокойно, без скандалов. Я решил сменить кран над раковиной. Ханна хотела со змейкой, потому что ей не так льется, высоко или низко, — хорошо, купил, снял старый, поменяю. Чего не сделаешь ради покоя любимой. Дальше по порядку.

В субботу собирался за это взяться, но мы пошли в кино. Воскресенье тоже не слишком удачный день для смены крана, в понедельник прихожу — Ханна уже дома, обед на столе, а она не разговаривает.

— Что-то случилось? — чутко спрашиваю я.

— Нет, с чего бы? — отвечает.

Ну, если все в порядке, а она просто не хочет разговаривать, ее дело. Человеку и помолчать иногда хочется.

— Вкусно, — расхваливаю я пироги. Пироги она отлично печет.

Не отходит.

— Какие у тебя планы на сегодня? — спрашивает. А голос у нее спокойный, как шепот океана после катастрофы танкера и разлития десяти миллионов тонн нефти.

— Мне надо с бумагами поработать, — говорю я. — Завтра заседание правления.

— Угу, — бурчит она, встает, убирает тарелки.

Ох, что-то не в порядке. Может, предменструальный синдром? Но если я спрошу, будет скандал. Не спрашиваю. Решаю выяснить и решить вопрос, может, у нее были какие-то планы.

— Ханночка, а что ты хотела? — спрашиваю я примирительно, ведь во время обеда разговор не клеился.

— Я? — поднимает на меня свои прелестные глазки и ледяным тоном продолжает: — Я от тебя могла чего-то хотеть?

Все в порядке, ничего не хочу, поработаю с бумагами. Слышу, в ванной что-то разбилось. Не могу сосредоточиться. Вхожу в ванную комнату, смотрю — там посуда, а Ханна так орудует, что ванна вот-вот треснет.

— Ханночка, я же вижу: что-то не так!

— Откуда? — спрашивает она. — Откуда такое предположение? Все так. Если у тебя завтра заседание правления, иди работай, пожалуйста, а я помою посуду! Ты мне мешаешь.

Ухожу, сажусь с бумагами. Да, ничего не скажешь, хороший вечер светит. Через два часа нахожу эту чертову ошибку, вздыхаю с облегчением — хотя бы с бумагами разобрался. Запятая не на месте была, ничего удивительного, что десяти тысяч не досчитались. Ханна смотрит телевизор. Завариваю себе чай, кричу из кухни:

— Будешь чай?

— Спасибо, — отвечает сухо.

Что делать! Видно, у нее такой день, ей не до меня. Вынимаю посуду из ванны, наполняю ее водой. Входит ощетинившаяся:

— Тебе кастрюли не мешают?

— Нет, — спокойно говорю я.

Я их на стиральную машину поставил. Ханна же не слепая.

— Видимо, нам с тобой уже и поговорить не о чем. — И она выходит.

Вот черт, ничего хорошего. Никакого удовольствия от ванны. Ну, в чем дело? В сексе? Снова секс? Может, кто-то звонил? Может, ей что-то сказали? Что? Веду себя как ягненок. Никаких женщин, никакого вранья, ничего, что могло бы скомпрометировать мою чистую совесть.