Онлайн книга «Любимая игра»
|
– Достаточно, Бривман. Я так и подумал, что ты знаешь. – Ты на нее посмотри, Кранц! Тамара стянула еще один стул для своих непостижимых конечностей. В ту же секунду председатель прервал оратора и махнул молотком на Кранца и Бривмана. – Если вы, шутники, не заткнетесь, вылетите отсюда. Они поднялись, чтобы официально извиниться. – Сядьте, сядьте, только потише. Корея наводнена насекомыми янки. У них есть бомбы, наполненные заразными комарами. – Теперь у меня к тебе пара вопросов, Кранц. Что творится под этими крестьянским блузками и юбками, которые она все время носит? Как высоко тянутся ее ноги? Что происходит после того, как ее запястья ныряют в рукава? Где у нее начинаются груди? – Ты за этим сюда и пришел, Бривман. Тамара училась с ним вместе в старших классах, но он ее не замечал, поскольку она была толстой. Они ходили в школу одной дорогой, но он не замечал ее никогда. Вожделение учило его глаза отсеивать все, что нельзя целовать. Но теперь она была стройной и высокой. Ее спелая нижняя губа изгибалась над своей отдельной маленькой тенью. Правда, она тяжело двигалась, будто ее руки и ноги все еще нагружены массой плоти, которую она вспоминает с горечью. – Знаешь одну из главных причин, почему я ее хочу? – Я знаю главную причину. – Ошибаешься, Кранц. Потому что она живет на соседней улице. Она принадлежит мне так же, как парк. – Ты совершенно больной парень. Через минуту Кранц добавил: – Эти люди наполовину правы насчет тебя, Бривман. Ты – эмоциональный империалист. – Ты долго об этом думал, да? – Некоторое время. – Это хорошо. Они торжественно пожали друг другу руки. Обменялись зонтиками. Затянули друг другу галстуки. Бривман расцеловал Кранца, словно французский генерал, вручающий медали. Председатель постучал молотком, спасая заседание. – Вон! Водевили нас не интересуют. Кривляться ступайте на гору! Гора означала Вестмаунт [49] . Они решили последовать его совету. На Вышке они потренировали мягкую чечетку, восторгаясь своей нелепостью. Шаги Бривману никогда не удавались, но нравилось размахивать зонтиком. – Знаешь, почему я люблю женщин-коммунисток? – Да, Бривман. – Опять ошибаешься. Потому что они не верят в мир. Они сели на каменную стену, спинами к реке и к городу. – Очень скоро, Кранц, очень скоро я окажусь с ней в комнате. Мы окажемся в комнате. Вокруг нас будет комната. – Пока, Бривман. Мне надо бы позаниматься. Дом Кранца был недалеко. Он серьезно, он правда уходил. Впервые Кранц… – Эй! – позвал Бривман. – Ты прервал диалог. Его уже не было слышно. 8 – Как ты не понимаешь, Тамара, как ты не понимаешь, что оба противника, оба противника в любой битве, оба всегда используют бактериологическое оружие. Он гулял с ней в парке за своим домом, повествуя о тайнах конфликтов и привычках ночных золотых рыбок, и о том, почему поэты – непризнанные законодатели мира. Потом он очутился в комнате и Тамару раздевал. Он не верил собственным рукам. Удивление, которое испытываешь, когда фольга слезает с треугольника грюйера целым куском. Потом она сказала нет и прижала ком одежды к груди. Он чувствовал себя археологом, наблюдающим, как ветер заносит раскопки песком. Она надевала лифчик. Он помог ей с застежкой – просто показать, что не маньяк. Потом он четыре раза спросил, почему. Потом стоял у окна. Скажи, что ты ее любишь, Бривман. Вот что она хочет слышать. Он вернулся и погладил ее по спине. Вот он трудится над ее поясницей. Скажи: я тебя люблю. Говори. Раз-два-три, ну же. Время от времени ему удавалось просунуть палец под резинку. Она скрестила ноги и, кажется, сжала бедра – в каком-то своем интимном наслаждении. Этот жест дрожью сотряс его позвоночник. Потом он нырнул в ее бедра, текучие и влажные. Плеснула плоть. Он пустил в ход зубы. Он не знал, кровь эта влага, слюна или ароматический любрикант. Потом настал черед странных напряженных голосов, превратившихся в шепот, торопливый и задыхающийся, будто время ополчилось на них и ведет к замочной скважине полицию и родителей. – Я лучше что-нибудь надену. – Боюсь, у меня там узко. – Это чудесно, что у тебя там узко. Кто она, кому принадлежит это тело? – Видишь, узко. – О да. Восторги, словно медленный снегопад конфетти, затягивали его сознание сном, но кто-то произнес: – Прочитай мне стихотворение. – Сначала дай на тебя посмотреть. – И мне дай на тебя посмотреть. Потом он проводил ее домой. Это было его личное утреннее время. С востока угрожало солнце. Хромали разносчики газет со своими серыми сумками. Тротуары казались новенькими. Потом он взял ее руки в свои и с серьезной признательностью сказал: – Спасибо, Тамара. Потом она ударила его по лицу рукой, сжимавшей ключ. – Это звучало так страшно. Будто я тебе позволила что-то взять. Будто ты что-то взял из меня. Несколько секунд, пока у него на щеке не появилась полоска крови, она плакала. Потом они обнялись, чтобы все исправить. Зайдя внутрь, она прижалась ртом к дверному окну, и они поцеловались через стекло. Он хотел, чтобы она ушла первой, а она – чтобы первым ушел он. Он надеялся, что его спина хорошо смотрелась. Ну же, все! Шагая домой, он ликовал, новый член взрослого сообщества. Почему все сони не торчат в окнах, приветствуя его? Разве не восхищаются они его ритуалом любви и обмана? Он зашел в свой парк, постоял на детском холме, поглядел через город на серую реку. Наконец-то он вместе со спящими, мужчинами, что ходят на работу, с домами, с бизнесом. Потом он кидал камни в окно Кранца, поскольку в постель отправляться не желал. – Сопри машину, Кранц. Пора поесть китайского супа. Бривман все выложил за три минуты, а потом они ехали молча. Он склонил голову к оконному стеклу, надеясь, что оно холодное, но холодным оно не было. |