Книга Пастух своих коров, страница 30 – Гарри Гордон

В предвкушении пенсии он не чувствовал в себе никаких примет старости, наоборот — бросил учительствовать в школе, поработал строителем, сторожем, а в последнее время пристрастился к плетению берестяных изделий: хлебниц, солонок, туесков… Работа его продавалась иногда в художественном салоне, но дешево, себе дороже.

С апреля по ноябрь жил Яков Семенович в деревне, кормился рыбой, репкой и картошкой, писал стихи и медленно думал.

Ему не нравился разбег цивилизации, тем более новой, занесенной ветром перемен; он пытался остановить ее хотя бы в себе, и однажды это получилось, но тормозной след распахал его сознание надвое, а душу наполнил противоречиями. Охотно пребывая в одиночестве, пригласил Яков Семенович прошлым летом давнюю забытую знакомую, прожили они до осени складно и легко, и казалось, ничего уже не изменится. Она уехала в конце августа, а в ноябре, когда Яков явился с рюкзаком сушеных белых грибов, сказала: «Сядь», подняла на него изношенные глаза и сообщила, что встретила «истинного христианина».

Яков Семенович не был «истинным христианином», он и формально не был христианином — все время что-то мешало: сначала запретность — диссидентский холодок по коже всегда раздражал его, затем — поветрие, мода, а теперь, когда все устоялось, принять крещение мешало врожденное целомудрие. И сейчас, отстраняя спиннинг, он думал: как это может быть, что основная христианская добродетель не дает ему обратиться…

— Поздравляю, твои устремления упали на благодатную почву… Будем строить, — весело сообщил Георгий. — Толстосумы согласны.

«Какие толстосумы, какая почва?» — не понял Яков Семенович, а когда понял, рассердился. Часовня была отдаленной его мечтой, неясным звуком, несложившимся размером стихотворной строки, делом глубоко личным.

— Ты разве не мечтал?

«Наверное, где-то сболтнул по пьянке», — сокрушенно подумал Яков Семенович. Часовню надо строить одному, не торопясь: купить досок, сороковки, рассчитать, сколько кубов, — не сложно, самому заготовить бревна — простучать хорошо сухую ель. На купол пойдет осиновый лемех… Эти медленные соображения часто приводили ко сну Якова Семеновича, под шум ветра и лай дальних собак. Это будет когда-нибудь, обязательно, надо только накопить денег, какие наши годы… А пока в активе — две тысячи рублей. Задумана лодка, дощаник, не железяка какая-то, «казанка», и не фанерный штампованный ялик. Будет она черная, смоленая, в три доски, и назовет ее Яков Семенович «Анюта», по имени непутевой дочери. Братья Окуни из-за реки подрядились сшить, как раз за две тысячи со своим материалом. Надо только проследить, чтобы шпангоуты были из елового корня.

— Пойдем сегодня в баню к Митяю, на совещание, — предложил Георгий.

— В баню бы я пошел. Только совещайтесь без меня.

Соберутся они — Митяй, Шурик, Леша, кто там еще… Деньги есть, энергии — вон у Митяя — на Собор Парижской Богоматери хватит… Если захотят — за месяц поставят. Только треп все это. Из них «истинный христианин» — только Георгий. Он и построить может. Правда, это так… памятник самому себе. А Митяй… вон в прошлом году, в засуху, подписал деревню индивидуальные колодцы строить. Буровиков пригнал. Шесть колодцев построили, по шесть колец каждый, по пятьсот баксов. А толку. Воды совсем не стало, даже в двух старых, деревенских. Жила ушла, то ли временно, то ли навсегда, а главное — население, никак не становившееся народом, теперь точно не станет: старые колодцы были, как-никак, клубом, где и новости можно узнать, и изменения в расписании катера, и стопку выпить, уважить Сан Саныча, пока его баба не видит… Так что, если отказаться от личной, сокровенной часовни и представить ее центром единения… Может быть, хотя вряд ли.

Веером выпорхнули мальки, взбороздил поверхность гладкой воды красный плавник. «Опять окунь, — вздохнул Яков Семенович. — Как все предсказуемо. Ничего, будет дощаник — порыбалим на фарватере судаков и жерехов…»

С совещания Георгий явился навеселе.

— Эти олигархи заявили, — возмущался он, — что пусть сначала скинется деревня, кто сколько сможет, а они добавят.

— И правильно.

— Может, и правильно, только с подписным листом подрядили меня. И должен я, как Чичиков, тормошить эти мертвые души.

— А ты не тормоши, ты обращай. Как… хотя бы апостол.

— Не кощунствуй!

— Давай лучше я выпью, а ты посмотришь, — предложил Яков Семенович. — У нас немного осталось.

— Давай, — рассмеялся Георгий. — Мне, правда, больше не надо. А потом споем.

3.

— Зайдем пока в магазин, не в конторе же торчать, — решил Митяй.

— Пойдем, — вздохнул Шурик, боязливо оглядываясь, не выскочит ли из-за угла толпа поклонниц, заглядывающих в глаза и желающих сфотографироваться на фоне звезды. Он, впрочем, для того и пошел с Митяем, чтобы в случае чего надавить на главу администрации авторитетом Центрального телевидения.

Нет, никто не выскочил из-за угла, даже куры на солнечном дворе не обратили на него внимания. Только в магазине мужик с серой щетиной заглянул-таки в глаза, поздоровался и попросил:

— Браток, дай рубля четыре…

Митяй оглядел полки.

— Ну что, дагестанского? За удачу.

— А как же глава? Неудобно, мы ведь по делу.

— А он, думаешь, трезвый придет?

— Дима, а закусить? — спросила продавщица, протягивая плоскую бутылку коньяка.

Митяя знали в радиусе километров тридцати — молодой, здоровый, богатый, уже не жених, а все-таки…

— Не подумал, — усмехнулся Митяй. — Дай хоть… пакетик крабовых палочек. Только из морозильника, ладно?

Кузьма Егорович прошел в кабинет, на ходу сбрасывая штормовку.

— Вытряхни, Валя, — раздраженно попросил он появившуюся на пороге женщину. — Только не здесь, во дворе, опилок понабивалось, понимаешь.

Глава администрации совмещал должность с коммерческой деятельностью — выкупил у леспромхоза делянку, поставил пилораму.

— Тут к вам приходили, — сказала Валя, вернувшись, — Митяй и еще один… лысоватый.

— Ладно, — буркнул Кузьма Егорович.

В кабинете было прохладно и тихо. Кузьма Егорович успокоился, поправил портрет президента на стене и сел за стол.

— Привет, Егорыч, — возбужденно поздоровался Митяй и сел напротив. — Александра, я думаю, представлять не надо.

Кузьма Егорович одичало глянул на Шурика и неопределенно кивнул.

— Видал, колосовики уже пошли, — затеял Митяй светский разговор.

— Слушай, Дима. У меня забот, понимаешь… Говори, зачем пришел. Пришли.

— Ладно. Давай карту нашей деревни.

Кузьма Егорович подумал, потом нажал кнопку звонка и подождал. Затем резко встал, оттолкнул ногой стул и вышел.

— Лютый какой-то, — удивился Шурик, вслушиваясь в грохочущий голос главы и причитающий женский.