Книга Good Night, Джези, страница 49 – Януш Гловацкий

Мастерская Джези. Звонок домофона. Джези поднимает трубку. Это Харрис. Джези нажимает кнопку; через минуту снова раздается звонок — на этот раз в дверь мастерской. Джези открывает, опираясь на белую палку. Глаза у него закрыты.

— Перестань валять дурака, — морщится Харрис.

— Я уже насмотрелся, — говорит Джези, не открывая глаз. — Ты прекрасно выглядишь.

— Маркес. Открой глаза.

— Что — Маркес?

— Маркес получит Нобелевку.

— Точно?

— Точно.

— Вот и хорошо. Он великий писатель. В сто раз лучше меня.

— Ты, часом, не заболел?

— У тебя что-нибудь еще?

— Брось эту идиотскую палку и открой глаза.

— Я все хуже вижу, привыкаю к слепоте, — говорит Джези, но палку откладывает и открывает глаза. — Знаешь, в Польше я полжизни провел во тьме. Не только в переносном смысле, но и в прямом — в темноте фотолаборатории; зрение у меня ни к черту.

— Знаю, ты сто раз об этом писал.

— Паршиво выглядишь. Что-нибудь еще?

— Есть кое-что. — Харрис нехотя кивает.

— Ну…

— Ничего приятного.

— О’кей, валяй.

— Вокруг тебя что-то происходит. Нехорошее.

— Всю жизнь.

— Журналисты звонят издателям, мне. Задают кучу вопросов.

— Ну так отвечай. Я знал, что когда-нибудь это начнется. Собственно, никогда и не кончалось. Просто Бог на минутку отвлекся. Что еще?

— Стивен отказался…

— Ну, это еще не трагедия.

— Нет, ты сбрендил. От-ка-зал-ся. Ассистент сообщил на автоответчик, что твое выступление в шоу Стивена отменяется. Я звонил ему раз десять. Он не отзвонил.

— А Маркес — великий писатель.

— Великий, не великий, главное — прогрессивный. Борхес не хуже, но ничего не получит, потому что реакционный. А ты теперь — тоже консерватор, сторонник Рейгана. Надо что-то сделать. Позвони Стивену. Он хорошо о тебе писал. Вы приятельствовали.

— Я устал.

— От чего? Ты же сейчас ничего не делаешь.

— Быть собой я устал, можно сказать, замучился.

Звонит телефон. Джези берет трубку.

— А, это ты, Машенька, — в первый раз улыбается. — Конечно, рад. Хорошо. Через полчаса.

— Послушай, идиот!..

— Я ухожу.

— Не забудь палку.

— Не волнуйся, им со мной не справиться. Поздно начали.

Луг, голубое небо (обязательно), жаворонки, а может, аисты в гнезде, хлеба, то есть золотые колосья, идиллический, слащавый пейзаж. Хорошенькая девочка лет двенадцати, та самая, что набирала воду из колодца, бежит среди высоких хлебов, держа за руку Юрека. Падает в гущу стеблей, молниеносно срывает с себя платье, под которым ничего нет, притягивает лицо мальчика к своему голому телу. С минуту они лежат, прижавшись друг к дружке. Мальчик смотрит на девочку влюбленным взглядом.

— Целуй с самого низу, — приказывает девочка.

И мальчик неуклюже целует ее стопы, голени, коленки, потом бедра. Девочка подгоняет его, похлопывая по спине: «Давай, давай, дальше». Мальчик добирается до горячего пульсирующего бугорка. Девочка так крепко прижимает к себе его лицо, что у мальчика перехватывает дыхание. А она выгибается дугой и с криком облегчения падает. Лежит минуту, потом расстегивает ему штаны, срывает колосок и принимается его щекотать.

Все это время за кадром звучит голос Джези:

— Она хотела сделать меня мужчиной, засовывала мне соломинку в пенис. Было больно, а он вырос. Стал большой и бесчувственный. Теперь я могу делать это часами, не получая удовольствия, да, Машенька, зато принося наслаждение другим. Я признаю только голый секс, жестокий и без притворства. Думаю, я любил эту девочку, но остался с носом: отец нашел ей другого любовника.

Конюшня — старая, покосившаяся, с прогнившей крышей. Мальчик наблюдает, как отец девочки заводит туда полураздетую дочку и здоровенного старого козла. Того самого, который когда-то напал на него перед воскресной мессой. Может, тогда уже приревновал, почуяв в нем соперника. Мальчик взбирается по приставной лестнице на крышу. Через дыру видит, как отец раздражает веточкой гениталии козла, а девочка снимает платьице и под него подлезает. В глазах у мальчика блестят слезы.

Джези (за кадром). Это слезы. В Польше водку называют «вдовьи слезы». Красиво, да?

Маша и Джези сидят у стойки в очень приличном (хотя и в Ист-Виллидж [43] ) баре. Маша принимает сердечные таблетки, запивая их виски, Джези тоже что-то проглатывает.

— Я знаю, ты это выдумал. — Маша скверно себя чувствует, она почти не спала, просыпалась вся в поту среди ночи, переодевала майку. — Выдумал про козла, пенис и девочку. Как и про ту девочку в больнице, Аниту. Умирающую.

— Нет, вряд ли выдумал. Честно говоря, я не очень хорошо помню, да и какая разница? У тебя слезы в глазах. Знаешь, чего я лишился, уехав из Польши? Слез. Способности плакать… Слезы остались в Польше. В Лодзи, с родителями, с кладбищами. Я не умею плакать по-английски. В Нью-Йорке, даже если чувствую, что страдаю, в слезы это перевести не могу. Как чудесно ты плачешь. Завидую.

Маша разражается смехом.

— Прекрасно. Смеешься — вместо того чтобы посочувствовать. Наконец-то. Ненавижу, когда мне сочувствуют.

Из-за стойки на секунду высовывается собачья морда: черный пес смотрит на Джези и быстро прячется.

— Что-что? Когда сочувствуют, ненавидишь? Да ты все время упрашиваешь, чтобы тебе посочувствовали, без сочувствия тебя нет. Пустое место.

— Ну, это ты загнула. Я живу, притом добровольно.

— Возможно, и живешь, но давно оглох. Я была вчера в Центральном парке, приложила ухо к земле, земля здесь стонет также, как в Москве, на Красной площади, к примеру, стонет Ленин, воет Сталин, я слышу, а ты уже не слышишь. Я слышу, о чем думает запряженная в коляску лошадь на улице, могу тебе сказать… — Снова смеется, но сквозь слезы, и встает. — Пойду блевать.

А бармен подает Джези трубку:

— Вас к телефону.

И Джези слышит:

— Что, дружок, все еще обрабатываешь эту русскую девочку, ну зачем, дружок, зачем? Силу зла хочешь проверить? — это большая сила. Ах да, нового слушателя заполучил, который еще не знает твоего репертуара, но… стоит ли так напрягаться?! А тут тучи собираются, прямо-таки тучищи.