Онлайн книга «Снежная королева»
|
– То есть вот что ты делала? – говорит он. – Брала на себя часть ее обязанностей? – Если честно, да. Поначалу. – Заменяла мне подружку, которая выдохлась? – Сначала. Потом все стало по-другому. – Мне сорок семь. И я выгляжу ровно на свой возраст. – Мне пятьдесят шесть. Ты для меня действительно несколько молод. – В детстве я был красавчиком. Просто уродился таким. А теперь, знаешь, очень тяжело. Тяжело, когда на тебя больше никто не засматривается. – Я засматриваюсь. – Ты не в счет. Я имею в виду посторонних. Тех, кто может выбирать, смотреть на меня или нет. – Мне гораздо важнее, – говорит она, – что ты так заботился о Бет. – На моем месте любой так же заботился бы. – У тебя и опыта-то не было. – А мне как-то казалось, что был. – Ты не отшатнулся. Я видела. При тебе ее пожирала смерть, и не один раз, а два, и ты крепко ее держал. Для тебя она была все та же. – Ну, просто… А что, кто-то мог бы по-другому? – Запросто. И многие. А я сюда, между прочим, пешком пришла. – Из Уильямсберга? – Ага. Пешком через мост топала. – Зачем? – А ты зачем залез на карниз? – Я первый тебя спросил. – Мне вдруг вступило дойти до тебя. Тебе – выйти из квартиры, но так, чтобы не на улицу. К обоим желание пришло одновременно. Чувствуешь логику? – Наверно. Хотя нет. Не очень. – Мне уйти? – Нет, – говорит он. – Может, ляжешь, полежишь тут со мной немножко? Я до тебя не дотронусь. – Дотрагивайся на здоровье. – Здесь темно. – У вас что, и лампочек не осталось? Вы действительно всё роздали? – Остался диван. И телевизор. – Единственные вещи, без которых тебе не обойтись. – Тут так хорошо. Давай полежим. – Давай. * * * От фонарей в парке расходятся болезненно-бледные круги, одну пирамидку света от другой отделяют области несгустившейся беспокойной темноты. – Надеюсь, это не до ночи? – спрашивает у Баррета Сэм. Баррет по пути то и дело смотрит на небо. Он ничего не может с собой поделать, во всяком случае, когда оказывается в Центральном парке. В небе, как всегда, все как обычно. – Нет, – говорит он. – Я бы ни за что не обрек тебя на вечер в обществе Эндрю и Стеллы. Но тут просто так вышло, что он позвонил. – Центральный парк с самого начала был предназначен для богатых. Ты об этом знал? – говорит Сэм. – Что-то такое слышал. – В середине девятнадцатого века планировали будущую застройку Нью-Йорка. Тогда в этих местах были только леса и фермы. – Да-да, про это я знаю. – Мнения отцов города разделились. Одни хотели устроить все по примеру Лондона, разбить тут и там много небольших парков. Но победила другая партия, которая хотела гигантский парк, расположенный за много миль от мест, где жили бедняки. Фредерику Лоу Олмстеду [32] было велено не проектировать ничего, что любит простой народ, – ни парадного плаца, ни площадок для игры в мяч. – Надо же, – говорит Баррет. – Представь себе, как в окрýге взлетели цены на недвижимость. И получилось, что бедным достался даунтаун, а богатым – аптаун. Что и требовалось доказать. – Что и требовалось доказать. – Тебе не надоело? – спрашивает Сэм. – Я не слишком занудствую? – Нет, – отвечает Баррет. – Я тоже, можно сказать, зануда. На ходу он тайком смотрит на Сэма долгим пристальным взглядом. В профиль лицо Сэма выглядит суровее, чем анфас, и лучше отвечает общепринятым критериям красоты. Нос кажется заметнее, а купол лба более эффектным архитектурным изгибом стыкуется с непокорными вихрами. Если смотреть сбоку, Сэм отдаленно напоминает Бетховена. Вроде бы у японцев есть для этого специальное слово – ма. Оно означает (существует ли оно на самом деле, или Баррет выдумал его и облагородил посредством азиатской эстетики?) то, чего не увидишь с одной точки; то, что меняется по мере движения наблюдателя. Ма есть у зданий. У садов. И у Сэма. – Что ты сказал? – говорит Сэм. – Ничего. Сэм смеется. Природа снабдила его глубоким музыкальным смехом – так звучат деревянные духовые, когда настраиваются перед началом концерта. Эндрю и Стелла ждут их на Земляничной поляне. Тесно прижавшись друг к дружке, они сидят на скамейке у круглой мозаики. Они похожи на нищих молодых путешественников, не отчаявшихся и не сломленных (пока), но уже ощутивших первую усталость от странствий; как раз вошедших в ту пору, когда, пусть и едва заметно, в душах начинает сгущаться беспомощность; еще не одержимых желанием обрести цель пути, но с недавних пор задумывающихся о ней и пораженных этим – они-то надеялись конец проскочить, навеки остаться скитальцами, которым хватает для счастья выпросить мелочи у прохожих, поживиться в мусорных баках и изредка с комфортом переночевать в зале ожидания какого-нибудь автовокзала. Эндрю и Стелла сейчас как двое юных любовников, которые только-только – к их грустному изумлению – начали осознавать, что материнские звонки (детка, уже поздно, пора домой) перестали быть досадной помехой, какой всегда до сих пор были; что вместо упрека они – чего обоим меньше всего на свете хотелось – слышат в них любовь и нежность; что материнские голоса, материнская тревога обретают непреодолимую силу притяжения. Эндрю со Стеллой о чем-то негромко, но увлеченно разговаривали и не заметили, как подошли Баррет и Сэм. – Привет, – окликает их Баррет. Эндрю оглядывается и во весь рот улыбается Баррету. – Привет, привет, – говорит он. Что такое, Эндрю постарел? Нет, этого не может быть. Баррет виделся с ним несколько месяцев назад. Лицом он по-прежнему мраморное изваяние из музея. Но какая-то перемена все-таки намечается. Не теплится ли под безупречной кожей пока еще не видная глазу гниль? Не обещает ли раньше срока сделать из Эндрю развалину? Или это просто так кажется в потемках? Стелла понимающе улыбается Баррету, словно с трудом сдерживая смех. Она могла бы быть дочерью мечтательной юной богини, умудрившейся каким-то образом понести от сокола. В ней много птичьего – не умильного, а резкого и порывистого. В ее миниатюрном сложении, в молочно-бледных тонких руках и длинной гибкой шее – выверенная молниеносность хищника. Она маленькая, но никак не хрупкая. |