Онлайн книга «Может, оно и так...»
— С девственницами нынче плохо. В Тель-Авиве и его окрестностях. — В Иерусалиме не пробовали? — Пробовала. Тут я бессильна. И отходит к другому столу, чтобы выслушали и посочувствовали. 10 Выходят из кафе, встают на перекрестке. Дороги на все стороны. Тихо пойдешь — от беды не уйдешь. Быстро пойдешь — беду нагонишь. — Куда теперь? Пара мужских туфель поперек тротуара. Аккуратно. Одна к одной. Черные. Тупоносые. Начищенные гуталином. С язычком и без шнуровки. Шел человек своим путем, шел и шел, потом разулся, дальше пошагал босиком. Или в носках. — Туда, — решает подруга. — Вслед за ним. Сворачивают в ту сторону, куда указывают туфли. Идут, поспешая, хотя торопиться им некуда, держатся за руки заблудившимися детьми, оглядывая окрестности. Возле неприметного здания, на приступочке, спиной привалившись к облицовочному камню, примостился Фолкнер-Хемингуэй: просторная блуза, берет на голове, трубка в зубах, компьютер на коленях. Вертит головой, примечая звуки и запахи, подхватывает оброненное слово, спешно отстукивает по клавишам мнимую реальность, невозможную к исполнению. Бушуют герои в его сюжетах, изнуренные страстями, компьютер дымится от нагрузки: без водяного охлаждения не обойтись. Оглядывает Финкеля, бурчит обидчиво: — Я вас узнал. Ходили некогда с прежней дамой, теперь с этой — не переписывать же рассказ заново. «Вампиры, — щурится без приязни старик опечаленный. — Все они вампиры и мародеры. Крадут судьбы и поступки, высасывают чувства, без жалости доскребывают остатки. Ворует он, обворуют и его». — «Да это, может, великий писатель, — вскидывается на защиту ликующий старик. — Кто знает? Сидит на приступочке, завершает Книгу обновлений». — «Ну и что, — осаживает неуступчиво его сожитель. — Великих тоже можно не признавать. И не Книгу обновлений, а Книгу угасаний». Трещит мотоцикл. Проносится мимо предсказатель в каске на крутом вираже, нетерпелив и гневлив: — Слушайте вы, приближающие конец времен! Несодеянно живете. В мире превратностей. В загнивании сердец и мерзости суеверий. Можно сожалеть о вашей немощи, пожиратели грязи!.. Фолкнер прихватывает на лету заманчивый персонаж, упаковывает в сюжет блеклое его подобие, сообщает с тоской: — Я же родился здесь! Восемнадцатое поколение на этих улицах! Тут мой банк, врач, адвокат, кафе с приятелями; казалось, приручил город, так нет же! Топорщится недостижимо, не укладывается на страницах… Яростно сосет потухшую трубку, щеки утягивая внутрь, вскрикивает, пронзенный озарением: — Всё. Я больше не Фолкнер, больше не Хемингуэй! Мое имя ни о чем не говорит. Никому — даже мне. Я с этим смирился. И с вами смирился. С ними… Финкель ему сочувствует: — Вы прозаик. Вам так положено: тащить и тащить телегу, колесами по песку. Взглядывает с благодарностью, наконец-то его понимают: — Поэт сотворит десяток строк, бегает по знакомым, квохчет курицей, которая снесла яичко. Прозаик работает молча. Тяжко. Без огласки. Я — прозаик. Глядит — никого не видит, погружаясь в глубины. Нескоро, без охоты, выныривает: — Годы понадобятся, чтобы признал один из ненавистников, годы — чтобы другой, но их же много, очень много: не насладиться удачей. Вот бы так: вхожу в комнату — все улыбаются, выхожу — печалятся… Вы еще здесь? — Здесь. — Вам налево по моему замыслу. Налево — на самом деле направо, для занимательности рассказа. Так оно и происходит. Поворот налево отправляет их направо, поворот направо возвращает назад. — Мы не заблудились? Улыбается: — Пока нет. Узкий проулок меж каменных стен, где двоим не разойтись. Страж на входе произносит пароль: — «Счастлив человек, который не ходил по совету нечестивых…» Продолжи. Она продолжает: — «…и на пути грешников не стоял…» — Теперь ты. Финкель завершает: — «…и в собрании легкомысленных не сидел…» — Проходите. Идут дальше. Забираются в переплетения дворов-закоулков. Финкель спрашивает: — Что я сказал? Тому, на входе? — Первый псалом Давида. Самое начало. — Я же его не знаю. — Теперь знаешь. Возле его подруги происходит невозможное, и к этому не приноровиться. — «В собрании легкомысленных…» — улавливает Фолкнер-Хемингуэй, ерзая на приступочке. — Замечательно сказано! Чур, это мое… 11 Дверь распахнута. Свет из нее. На пороге стоит мужчина, лица не разглядеть. — Нам сюда. Магазин деревянных игрушек, открытый ночью. Деревянные домики. Расписные лошадки. Коляски для кукол. Солдатики в красных шапках, изготовившиеся к бою, человечки для кувыркания на деревянных лестницах, сороконожки на крохотных колесиках. Из раскрашенных дощечек можно собрать жирафа, кенгуру, слона и крокодила. Деревянная люстра — многоцветной воздушной грушей — висит под потолком, в корзине разместились отважные деревянные воздухоплаватели. Чисто. Тесно. Неспешно шелестит вентилятор. Посреди магазина примостилась на стуле старая женщина, будто вырезана из бугристого ствола, обреченного на спил. Бусинки насыпаны в ее подоле, она их перебирает негнущимися пальцами, по сторонам не глядит. Мужчина в дверях немолод. В глазах грусть без надежды на лучшие времена. — Вот сидит старенькая мама моя. Не слышит уже, почти не видит. Запахов тоже не ощущает, всякая еда ей без вкуса. Живет в себе, настоящего не приемля, казалось бы, для чего? Но я улыбаюсь ей, она улыбается в ответ: нам достаточно. Вынимает из коробки новые игрушки, выставляет в витрине. Зайца с барабаном из крашеного дерева. Мышонка с ксилофоном. Долгоносого мальчишку с трубой, которого помещает впереди всех. Финкель шепчет: — Он кто? — Еврейский папа Карло. — Почему так печален? — От него ушел Пиноккио. Улетел за океан. — Кто же сюда заходит? В нехоженое место? — Никто. — Куплю что-нибудь. Чтобы порадовать. — Он не продаст. — Почему? — Хочет оставаться в печали. Папа Карло подтверждает: — Купить нельзя, но поиграть разрешается. Покататься на лошадке. Посидеть в домике. |