Онлайн книга «Может, оно и так...»
Протрубят в большой рог в конце дней, поднимутся шеренгами из сгинувших захоронений, отпахнут глаза в провалах глазниц, обрастут плотью, ступят тяжко нерасхоженной поступью, выхаркнут слово, вбитое в глотку, — кого призовут к ответу Homo Подследственные, Homo Подневольные, Homo Обреченные на забвение?.. А в том, в бывшем его обитании стоит на Арбате Ильич в пиджачке и кепке, будто сбежал из Мавзолея, фотографируется за плату с желающими. Прохожие кричат: «Ильич, эй, Ильич, на субботник собрался?» Возглашает в ответ, не выходя из образа: «Товагищи, все на Деникина!» Ради этого годы загублены? Неужто ради этого от звонка до звонка?.. — Деточка, — говорила бабушка Хая по схожему поводу. — Пощечина человеку — пощечина Богу. Твоя очередь помнить об этом. А папа с мамой гуляют по старинному городу Ла-Валлетта, запоминают подробности, чтобы по возвращении поразить приятелей. «Слушайте! Такое! Выходим мы из отеля в восемь утра…» — «В девять», — поправит папа Додик. «В восемь. Максимум в восемь двадцать». — «Вечно ты возражаешь! Выходим мы из отеля в девять утра, поворачиваем направо…» — «Налево», — перебьет мама Кира. «Направо». — «Хорошо, направо. Но повернули-то мы налево». — «Поворачиваем направо, — заупрямится папа Додик, — видим толпу. Человек двадцать». — «Восемь», — уточнит мама Кира. «Двадцать — двадцать пять». — «Восемь. Максимум девять. Стоят, задрав головы, смотрят на облака…» — «Не на облака, а на крышу церкви». — «Церковь на соседней улице». — «На соседней — казино». — «Не спорь!» — «Ты не спорь!» Приятели закричат в нетерпении: «Что же вы там увидели? Что?!» — «Где?» — спросят они… 6 Есть люди, которым не помешает немного печали. Не всем, конечно, не всем. Девочка Ая, чуткое создание, прибегает к нему, ныряет под одеяло, заглядывает в глаза: — Тебе грустно, де-душ-ка? И носом. В выемку над ключицей. В трепетание ресниц по щеке. — Де-душ-ка… Бывает кенгуру с двумя карманами? Спереди и сзади? — Зачем, моя хорошая? — Для близнецов. Чтобы не тесно. Финкель улыбается. Ая хлопает в ладоши: — Тебе, де-душ-ка, весело?.. Спит Ая в его кровати. Спят птицы за окном. Финкель прокладывает привычную тропку по беленому потолку. Снова проявляется незабвенный друг. Голосом из невозможной дали: — Не пользуйся выверенным сюжетом, Финкель. Чтобы не по размеченной полосе, где всё обозначено, не в пункт Б из пункта А, — пусть нечаянность подстерегает на каждой строке, всякая невозможность. Это труднее, но сколько зато нежданных случайностей! До чего их недостает… И вот сон притекает через замочную скважину… …сон, блажь наяву, блики на потолке… …а сочинителю пригодится — строкой на листе. Она попадает в беду, тайная его подруга. В боль неотступную, из которой не выбраться. Седоголовый мужчина кружит по коридорам, набираясь решимости, чтобы подойти к дежурной за стойкой, высказать слова, заранее уложенные в мольбу: — В вашем отделении лежит женщина. Можно ее навестить? В палате муж, дети, чужих не пускают. — Вы кто ей будете?.. Имя больницы «Врата справедливости» — где они, эти врата, для кого? «Уложите меня на каталку, обклейте датчиками, просветите рентгеном, чтобы выявить уровень смятения в душе, меру тоски на сердце, которая зашкаливает, бездонность отчаяния в почках и печени…» Санитарка в зеленом халате — только что из операционной — сутулится у окна на лестнице, курит жадно, смахивает редкую слезу: — Никак к смерти не привыкну… «И я, — молча соглашается седоголовый. — И я…» На улице, у входной двери, постелен на асфальте картон, располагается на нем не старая еще женщина, стоит стаканчик с подношениями. Выговаривает кому-то по телефону, а он слышит, не слушая: — Свари сосиски, накорми ее, перестели постель, спать уложи в пижаме, которая постирана, посуду помой, прибери в комнатах… Спрашивает посреди разговора: — Плохо тебе? — Плохо, — соглашается. — Погоди. Заканчивает наставления: — Сбегай в магазин, пока она спит, купи картошку по три двадцать, лук за два девяносто, курицу по четырнадцать семьдесят за килограмм — вернусь, обед сготовлю на завтра. Всё. Отключаюсь. Объясняет: — Муж сидит с внучкой. Дочка укатила с приятелем. Одна я добытчица. Седоголовый интересуется: — Почему так точно? Два девяносто, три двадцать? Отвечает несмышленому: — Беднота не округляет цифры. И без перехода: — Кто у тебя там? Жена? Дети? Седоголовый молчит. — Понятно. Я тут, у больницы, не первый день. Всего насмотрелась. Всё знаю-понимаю. Ей плохо? Повторяет покорно: — Плохо. — Очень плохо? — Очень. — Позвони. Скажи слово нужное. — Она не отвечает. Дает свой телефон: — По моему ответит. Слабый голос: — Алло… Говорит торопливо: — Прости, но это я… Я это! Не уходи! Только не уходи от нас! От меня!.. Голос ее дрожит. Подрагивает, видно, телефонная трубка. — Ошиблись номером, — объясняет кому-то и отключается, а он выговаривает и выговаривает важные, нужные слова, выкладывая себя на обозрение. Женщина на картоне смотрит участливо: — Протяни руку. Протягивает. — Не так. Нищие протягивают не так. — Я не нищий. — Ты несчастный. Что одно и то же. Сложи ладонь ковшиком. Загляни прохожему в глаза. Пройди через стыд-унижение — и полегчает. Берет монету из стаканчика, кладет ему в ладонь. — Худо тебе? — Худо. — Терпи. И день. И неделю. И невыносимо… Маяться возле телефона. Брать трубку, класть на место, просить молча, умоляюще: «Позвони, ну позвони! Верни мне меня…» В чудо нельзя поверить, но хочется на него рассчитывать. И раздается звонок: — Забери меня. — Невозможно… — бормочет. — Невозможно… Бежит. Едет. Снова бежит. «Кто так торопится? — изумляется старик опечаленный, сумрачен и невзрачен. — И куда? В его-то, в его-то годы! Будто сорвался с предохранителя…» — «Тебе не понять, — отвечает ликующий старик, горяч и задирист. — Не окукливайся, Финкель. Не огораживайся от излишнего. Слова, чувства твои ждут огласовки. Наступило время взламывать сюжеты…» |