Онлайн книга «Может, оно и так...»
Ото-то спросит: — Где Ломтик? — Ломтика больше нет. Не подсластить горе мороженым… «…поведаем теперь о спаниеле, которого потрясет гибель собаки. Задумается, перестанет есть-пить в затаенной тоске, впадет в тяжелейшую скорбь, но пробудит его ненавистное сооружение, изрыгающее звуки к удовольствию доктора Горлоноса, фрау Горлонос, их гостей. И тогда красавец Амфибрахий, расчесанный, ухоженный, пахнущий иноземным шампунем, встанет с подстилки, неспешно подойдет к сооружению, поднимет на него лапу и будет опорожняться долго, задумчиво, тугой, обильной струей, кипящей от ненависти, пока не заискрит внутри синим пламенем, не захрипит музыка к ужасу присутствующих. Вечером, во время прогулки, спаниель вырвется из хозяйских рук, облохматится в пыли возле помойки, шерсть сваляет комками, резво умчится вдаль и вместо ненавистного Амфибрахия станет драным, подзаборным псом по кличке Шпунц, чтобы подталкивало к оскалу, прыжку, клацанью зубов — Шпу-пу-пунц!.. Осиротевший доктор Горлонос, уязвленный собачьей неблагодарностью, впервые поднимется на последний этаж, прочитает остережение: „Входящий! Уважай покой этого места“, засутулится на стуле, чтобы обрести покой, — если бы так…» 5 Ломтика усыпили. Кошку с котятами забрала Хана. Бродит по квартире Бублик, не находя себе места. Заходит на кухню, укладывается у ног старого человека, тихонько поскуливает. Звонок из Хадеры. В неурочное время. — «…дети. Больные. Вот они и пробились…» И я с ними. Помолчим? — Помолчим. Кукушка на костылике выглядывает из часов и тут же убирается обратно, чтобы не обеспокоить. Дышит в трубку. Прикусывает, должно быть, губу. Приближается к заветному слову и отступает. — Спасибо вам, сочинитель. Поняла наконец, что всё позади, — это добавляет печали, но это и освобождает. Буду неприметно стариться, если получится. — Может, переехать вам в Иерусалим? — Камень. Избыток камня. Это меня беспокоит. — И в горловой спазме: — Господи, как я себя утомляю!.. Счастье делят со всяким, огорчения — с близкими. Говорит — в голосе затаился надрыв: — Не совпадаю. Я не совпадаю… Всё как нарочно, чтобы не прижиться. Не прибиться к берегу. Даже трубу прорвало в доме, вещи мои затопило. Труба не выдержала, и я за ней… Тут вам и позвонила. Плачет, должно быть. Слезы льет молча, как девочка Ая на коленях у медведя. — Приехала — в щель закатилась, где никто не найдет. Не станет искать… И что же? С прошлым не расстаться. К настоящему не прилепиться… — Что вас здесь держит? — Честно? — Честно. — Нелюбовь к этому месту. — Уезжайте. — Я гордая. Хочу полюбить, и не выходит. Учусь жить иначе — не получается. Как там у вас? «Не мешало бы чуточку огрубить…» — Я рад, что вы объявились. Затаилась. Дышать перестала. — Правда?.. — Правда. Что-то еще недосказано, многое недосказано. — Не следовало мне звонить, нарушать ваш сон; намутила — и в бега… Последняя просьба, сочинитель. Пойдете к Стене — засуньте записку меж камней. Напишите четко, под-подушечным посланием: «Господи! Положи камушек на ее могилу». И в завершение разговора: — Читаю вашу книгу. Перелистываю. Повсюду та женщина. Пауза — глотком воздуха. Нелегкое признание: — Завидую ей, ушедшей до срока. Вам завидую… Приснитесь при случае. Кладет трубку без жалости к себе, чтобы затаиться там, где гремят посудой и нафаршировано всё, что фаршируется. Выговаривает ликующий старик, горестно-сострадательный: «Ах, Финкель, Финкель, очерствевшая твоя душа! Пробивались к тебе за сочувствием, а ты? Что же ты? Уж если старался для выдуманных героев, ради живого человека можно обеспокоиться». Возражает старик опечаленный, умудренный возрастом: «Малые миры наполняют большой мир, но не сливаются — в отличие от шариков ртути, нет, они не сливаются». А Финкель ходит по комнате из угла в угол, поглядывает на телефон, который сохранил ее номер. Потом звонит. Голос резкий, недовольный чужим вторжением: — Такой здесь нет. — И не было? — И не было… На газоне чего-то недостает. Привычного. Почти окаменелого. Финкель приглядывается: нет никого на скамейке. Под апельсинами. Где же реб Шулим? Кричат от подъезда: — Умер! Умер во сне!.. — Заснул к ночи — и не проснулся!.. Душа реб Шулима вылетела на обзор окрестностей и не вернулась обратно. Скончался, захлебнувшись молчанием, слово его удушило, крик удушил, рвущийся на волю; реб Шулим прошел по земле тише тени и отправился туда, где не понадобится бутылка с водой, в вечную отправился бессловесность, которую наполнят невысказанные его слова. Легкая досталась смерть — уж не простила ли его та, что схоронилась под могильной плитой? Простила. Она его простила! В подъезде появится сообщение в траурной рамке, полное имя: Шломо Моше бен Шмуэль. «Как же так? — подумает Финкель. — Я его уже хоронил…» Новая загадка на ночные размышления. 6 Мама Кира и папа Додик приезжают к полуночи. Загорелые. Отдохнувшие. С подарками. На обратном пути завернули на Кипр, побывали в Фамагусте — будет о чем рассказать. В доме порядок. Всё на местах. Ая ходит в садик, Финкель ее опекает, Бублик крутится под ногами. Мама Кира кружит по комнатам, устраивает проверку. — Странно, — говорит мама. — Чисто. Прибрано. Видна рука женщины. — Какая женщина… — удивляется Финкель. — Не было никакой женщины. — И шерсть на подстилке, — определяет мама. — Не от Бублика. — От кого же тогда? — И дверь оцарапана. Лапы кошачьи. — Что ты всё выдумываешь? Но маму не обманешь. Мама Кира вдыхает воздух: — А запах? — Запах? — Духов, мне незнакомых? Дымные, бархатистые дуновения, пробуждающие душевные раны, хоронятся по углам квартиры, стелятся по потолку, — неужто приплыли по проводам из Хадеры, разве и такое теперь возможно?.. Мощные ароматы мамы Киры придавливают пришельцев к стенам, распластывают на полу; ломкие и печальные, прохладные и угасающие, они продержатся малое время, не желая истаивать, улетят обратно с попутными ветрами. |