Онлайн книга «Ведьмаки и колдовки»
|
Откуда оно? — Ваши очи столь прекрасны, что сил нет в них глядеться, — сказал пан Вильгельминчик громко, должно быть, чтобы Габрисия точно расслышала. А заодно уж две девицы, которые синхронно вздохнули. Видно, их очи никому настолько прекрасными не показались. — Не глядитесь тогда. — Габрисия проявила великодушие, но его не оценили. — Не могу не глядеться! — Почему? — Сил нет! — Экий вы… бессильный… Пан Вильгельминчик сам по себе был хорош. Высок. Статен. И лицо мужественное, открытое, хоть портрет рисуй… …вчера вот рисовали, остановившись на аллее, которую облюбовали живописцы, и пан Вильгельминчик, присев на низенькую скамеечку, позировал. А портрет же, писанный углем, но довольно точный, пусть и слегка приукрашенный, вручил Габрисии. На память. — Вы шутите, дорогая Габрисия, — наконец догадался он. — У вас прелестное чувство юмора! И засмеялся. …не бедный… …и должно быть, ему действительно симпатична Габрисия. Быть может, он даже вполне искренне уверен, что влюбился и что любовь эта — самая настоящая, которая до конца его жизни… …и чего, спрашивается, Габи надо? — Дорогая Габрисия! — Кавалер встал на одно колено, правда предварительно кинув на травку платочек. Оно и верно, пусть травка с виду бархатная, но на деле-то пыльная, грязная, а у него штаны белые… — Я имею сказать, что люблю вас от всей души. И из кармашка коробочку достал бархатную, вида характерного. Пальчиком крышку откинул и протянул: — И буду безмерно счастлив, если вы станете моею женой! Девицы, которые прогуливались в отдалении с видом таким, что будто бы сами по себе гуляют и вовсе не подсматривают, остановились. Зашептались. Раскрыли веера, смотрят на Габрисю, на пана Вильгельминчика, которому явно неудобно стоять на колене и с зонтиком в одной руке, а с кольцом в другой. И вообще на редкость дурацкий у него вид… и чем дальше, тем более дурацким он кажется… и надо бы ответить. Хмурится пан Вильгельминчик. Чего ждал? Восторга? Он ведь привык, что им восторгаются… красавец… и она красавица… ныне титулованная… не стыдно в обществе показаться, да что не стыдно, такой женой и похвастать можно… идеальная пара, почти как в ее, Габи, прежних мечтах. Только сбывшиеся, они имеют какой-то горьковатый привкус. — Нет, — сказала она и коробочку закрыла. — Извините, но нет. — Почему?! Какое искреннее недоумение. И обида. Он ведь завидный жених. В «Гданьской хронике» идет под пятым номером списка самых завидных женихов. И многие девицы счастливы были бы обратить на себя внимание пана Вильгельминчика. И он обращал, правда, не на девиц, поскольку с ними связываться себе дороже, но все ж таки… — Дорогая Габрисия, — он неловко поднялся и сунул зонт под мышку, — понимаю. Я слишком тороплю события, однако же подумайте, разве вы найдете пару более достойную вашей красоты? Тут он несколько покривил душой, поскольку в той же «Хронике» имелись и первые четыре пункта, но сын мэра был связан обязательствами, да и про иных ходили такие же слухи, так что пан Вильгельминчик в будущем году имел все шансы получить почетное звание самого завидного холостяка. — Красоты? — странным голосом переспросила она. — Красоты… вас только она интересует? — Что? — Пан Вильгельминчик вопроса не понял. — Конечно… вы же красивы. — А если перестану быть красивой? — Как? — Как-нибудь… скажем, ваша ревнивая полюбовница в лицо кислотой плеснет… — У меня нет ревнивых полюбовниц… — Или заболею… к примеру, оспой… проклянут… да мало ли что в жизни приключиться может. Престранный разговор ставил пана Вильгельминчика в весьма неудобное положение, куда более неудобное, нежели недавнее, с зонтиком и кольцом. — Просто представьте, что я, ваша супруга, стала вдруг… уродлива. Что тогда? — Н-ничего… наверное. — Пан Вильгельминчик попытался представить, но получалось не очень хорошо. Его жена уродлива? Боже упаси! — А хотите, я скажу что? — Габрисия наклонилась к самому уху. — Вы тогда расстроитесь. И спросите себя, в чем же так перед богами провинились. Вы решите, что наказали вас. И, не желая быть наказанным, сошлете неугодную супругу в какую-нибудь глухую дальнюю деревеньку… а в свете объявите ее больной. Лучше больная, чем уродливая. Пан Вильгельминчик прикинул и согласился. И вправду, много лучше. — Сами вы верность, естественно, хранить не будете, заведете любовницу… и вас не осудят. У нас почему-то мужчин не осуждают за измену, это женщинам полагается быть верными. Главное, что о жене своей вы будете вспоминать изредка. Навещать хорошо если раз в году, а может, и того меньше… потом у вас появится мысль, что хорошо бы ей умереть. Нет, на убийство вы не решитесь, слишком слабовольны. Но вот тайные надежды… их ведь не спрячешь… да и то правда, к чему жить некрасивым? — Вы… — пан Вильгельминчик не нашелся сразу с ответом, — вы… шутите? — Какие шутки? — Габрисия поднялась. — К сожалению, я серьезна… — И замуж не выйдете? — уточнил пан Вильгельминчик, подумав, что, возможно, оно и к лучшему. Уж больно странные беседы… идеальной его спутнице надлежит не только идеально выглядеть, но и вести себя соответствующим образом. — Нет, конечно, нет… не за вас… Габрисия забрала зонтик. — И провожать меня не стоит… Пан Вильгельминчик и не собирался, но за этакий отказ, позволивший ему соблюсти приличия, был благодарен. Жаль… …из них получилась бы красивая пара… Мазена сидела перед зеркалом. Так легче. Не приходится смотреть в глаза отцу, который стоял за спиной. В зеркале он — размытая тень, безликая, бесплотная. А теней Мазена не боялась. — Я тобой недоволен. — Жесткая рука легла на плечо. — Я очень тобой недоволен, Мазена. …его недовольство с запахом ветоши и гнили, лавки старьевщика, в которую Мазена как-то заглянула любопытства ради. Тогда она еще не знала, что излишнее любопытство чревато проблемами. — Я сделала все, что смогла. Мазена подвинула футляр, который доставили из хранилища. Фамильные изумруды… что еще можно надеть в столь важный вечер? Сегодня объявят об официальной помолвке. — Ты могла гораздо больше. — Отец коснулся шеи, помогая застегнуть ожерелье. Сработанное в позапрошлом веке, оно было вычурным и тяжелым. |