Онлайн книга «Тысяча и одна ночь отделения скорой помощи»
|
Я ее встретил, перед тем как подняться сюда. Мы столкнулись нос к носу и перекинулись парой слов. Она мне протянула карамельку: – Хочешь конфетку? – Перед дежурством не употребляю, быстрые углеводы возбуждают. Она то и дело облизывала крошечный сахарный шарик, зажав его между зубами… И вся дрожала. – Отчего тебя так трясет? Ни грамма жира, да и мяса совсем мало. – Я чуть не умерла от страха. Со мной такое случилось!.. Она не жила в общежитии для интернов и ездила в больницу на машине. На обочине она увидела мужчину. Высокого, худого, в синем тренировочном костюме, с тяжеленной спортивной сумкой в руках. Анабель затормозила: – Вам куда? – В больницу. – Надо же, нам по пути! Садитесь, я вас подброшу. Они мирно беседовали. Ехать было недалеко. Но едва показалось здание больницы, мужчина заявил: – Я говорил не об этой больнице, а о психиатрической. Ну и пусть. Раз уж я оказался здесь… Мужчина направился в отделение скорой помощи и попросил госпитализировать его. Он боялся, что кого-нибудь убьет. В спортивной сумке обнаружились вилки, ножи, половник – словом, целая коллекция кухонных принадлежностей, при помощи которых можно при желании приготовить клубничную шарлотку или мадленки, а можно кого-нибудь убить. Анабель – кожа да кости, на макушке прикорнула ворона – тряслась с головы до пят, представляя, чего ей удалось избежать. Какова мораль сей истории? Подвозите людей, но при условии, что • вас в машине полтора десятка; • у вас с собой мука, яйца, клубника; • голосующий (или голосующая, что предпочтительнее) – карлик, или безногий, или безрукий, или – что было бы просто особенно удачно – безногий и безрукий карлик (однако если он окажется еще и горбуном, то вы ошиблись: это не человек, пытающийся поймать попутку, а хорошо пропеченная мадленка). Жар-птица хотела было рассмеяться, но засомневалась. Не дожидаясь, пока она примет решение, я умчался, пообещав ей прийти, как только смогу. Около 11 часов, на подходе к отделению скорой помощи Я шел по коридору подвального этажа, ведущему к отделению. Серая плитка на полу, тусклый свет, заливающий свинцовые стены. Все холодное, блеклое, мертвое, словно длинное безжизненное тело змеи-альбиноса. Впрочем, это ведь подвал больницы, а не Сикстинская капелла. В конце коридора веяло свежим воздухом. Но прежде чем до него добраться, нужно было миновать четвертую дверь, ТУ САМУЮ. Белую, прямоугольную, с обычной ручкой. Просто дверь. Возле нее на скамейке обычно сидели от двух до шести человек. Ждали, зачастую плакали. И почти всегда перешептывались. Там, у этого места, я всегда опускал голову, сосредоточенно разглядывая квадраты серого кафеля. На двери висела табличка: “Морг”. На скамейке сидели родственники. Перроны вокзалов – грустные места: люди обнимаются, жмут друг другу руки, посылают воздушные поцелуи в вагонное окно. Бывают места печальнее вокзальных перронов: это, например, коридор подвального этажа нашей больницы. Я подошел к боксу, яростно растирая руки: утреннее солнце не расщедрилось на тепло, и конечности у меня закоченели. Это серьезная проблема, ведь мне приходится целый день щупать животы пациентов. Во время работы чем больше я нервничаю, тем больше у меня мерзнут руки. Это средство естественной защиты, предупреждение для пациентов: “Не раздражайте интерна, он сейчас будет пальпировать ваш живот”. Будьте со мной обходительны… или кое-кому придется несладко, когда мои волшебные пальчики дотронутся до его брюха! Я был знаком с интернами, которые реагировали на стресс острыми кишечными расстройствами. Гораздо больше шума и проблем, а пользы никакой. По стене процедурной пробегали синие отблески: подъехала машина “скорой”. Взвизгнули шины. Вокруг пациента началась суета. Раздался шум шагов. Торопливый бег. Нужно спешить, чтобы не нарушить холодовую цепь. Когда продукт заморозили / разморозили / снова заморозили, он становится несъедобным. У нас все наоборот: когда человек получает долгое и продолжительное охлаждение, это непоправимо. Человек – как лосось, только его холодовая цепь устроена наоборот. По коридору бежал реаниматолог. У него на лбу словно светилось табло: “К бою!” Я поднялся, желая помочь, он бросил на меня взгляд, не требующий пояснений, а на табло высветились другие слова: “А ты посиди тут”. Пациент… Его состояние было слишком тяжелым, я бы не сумел помочь, а только помешал бы, поэтому стал ждать следующую машину, другого пациента. 11 часов, внизу Малыш Юго, четыре года, метис, в каждой руке по фигурке динозавра. Он съел таблетку “Ариэля”, маленький кубик, который, намокнув, разваливается в руках. Мать обезумела от волнения: – Он совсем немного в рот засунул, я все вытащила, все промыла водой… Я спросил, развеселившись: – Он пузыри пускает? Мать, приняв все за чистую монету (ведь мать – это все-таки мать), испуганно ответила: – Пока нет. – Марка моющего средства? – “Ариэль”. – А! Который делает белое еще белее… Одна из моих сестер – чернокожая: родители удочерили ее, когда мне было четыре года. Так что я считаю себя вправе шутить, как принято в этом сообществе. Я посоветовался с шефом Покахонтас. – Отпусти их домой. – Но ведь нужно что-то сделать… – Заставь его выпить побольше воды, – шутливым тоном ответила она. (Мне очень хотелось спросить ее, следует ли, влив в малыша воду, трясти его вниз головой, пока не закончится программа “30 градусов, деликатная стирка”. Однако у нее был пациент с ОНМК [12] , а она становится очень раздражительной, когда спасает чью-то жизнь.) Я вернулся в бокс, по-прежнему в радостном настроении: – Ну что? Пузырей все еще нет? Мать испуганно ответила: – Я внимательно смотрела, но нет, никаких пузырей. Доктор, это хороший признак? Мать – это так прекрасно! Полдень, |