Онлайн книга «Чаша любви»
|
Очень уютно в ванной после ремонта. Цвет итальянского кафеля почти так же нежен, как цвет моей кожи. А вон та плитка наглухо закрыла потайной «глазок» Луки. Улыбаюсь: «Какая все-таки дура я была! Молодая… Могла б и потешить старика: повернуться, одним бочком, другим… Предстать в более выгодном свете; растревожить Луку — колыхнуть грудь, поплескаться… Не растаяла б в воде русалка!» Тут же себя и укоряю: «Это сейчас ты дура! Старая… От жара, что горит внутри, куда-то не туда тебя бросает! Инстинкт начинает забирать верх над разумом». Освежившись, выхожу из ванной. Шлепаю по полу босиком. — Где ты, мой халат? Теперь я твоя… После завтрака, еще взбодренная кофе, в очень хорошем настроении иду к себе в комнату. Опять что-то напеваю. Тетушки Оли еще нет. По привычке тянет к столу. Эрика призывно улыбается, в луче солнца ослепительно поблескивает каретка. Но я верна своему слову: у меня с сегодняшнего дня отпуск. До полудня валяюсь в постели. С Диккенсом… Однако чтение не идет. Я не столько читаю, сколько изучаю работу мастера. Разбираю сотворенное им на фрагменты. Выискиваю швы. На некоторых страницах надолго задерживаюсь. Любуюсь мыслью, наслаждаюсь насыщенностью текста; у мастера каждое слово к месту и работает. В прихожей раздается звонок. Я досадую на тетушку: опять она забыла ключи. Или лепится искать их на дне сумки… Звонок заливается все настойчивей. «Ах, тетя!..» — бурчу. Да, найти ключи не просто, когда сумка полна снедью. Впрочем каюсь! Я сама редко открываю ключом. Подбегаю к двери (надо побыстрее открыть и вернуться к мастеру Диккенсу), щелкаю замками, дергаю ручку на себя. И… замираю на пороге. Это явился Константин. Вид у него, как у провинившейся собаки. Кажется, даже вихры несколько опали и отвисли щеки; под глазами — сероватые круги. Костюм — вчерашний, галстук — тот же, букет — как полагается, торта нет. Фантастика! Впервые при Константине нет торта. На дрожащих губах едва удерживается улыбка. Глаза — испуганные: — Алена, я… — А где торт? — перебиваю бесцеремонно. — Без торта не пущу. Вчера испортил! Константин так напуган, что не понимает шутки. Но глаза его маленько повеселели. Как же! С тортом обещали пустить. А может быть, и простить. Он зажимает букет под мышкой, потом спохватывается и дарит его мне. Извиняется. Я принимаю, конечно… принимаю цветы с суровым видом амазонки. Мне просто любопытно, что будет дальше. Ведь Константин сейчас действует без консультанта, на свои страх и риск. Избавившись от букета, он начинает разыскивать по карманам кошелек: — Торт? Это я мигом! Как же я забыл! — Да, испортил вчера торт. Сам виноват! «Какая-то я сегодня не злая». Наконец он нащупал искомое, в глазах появилась некая осмысленность: — Вот он! Кошелек… — Зачем? — Как зачем? — Константин удивлен. — За тортом же бежать. Или у вас бесплатно дают? Мне смешно. Но я креплюсь. Наш Константин или действительно безумно напуган, или он так шутит. Я хватаю его за рукав и втаскиваю в квартиру: — Заходи уж без торта! Вчерашний будем есть. Константин дальше прихожей не идет — не решается. «Не надо было хлопать дверью!» Он прислоняется спиной к стенке, смотрит на меня виноватыми глазами: — Прости, Алена! Вчера я вел себя, как дурак. Наговорил ерунды… И вообще… — Да что уж! Дело житейское, — отвечаю я излюбленной фразочкой известного литературного героя. Константин переминается с ноги на ногу: — Я виноват… — Ну хорошо, хорошо, виноват! Хватит извиняться. Проходи куда-нибудь, присаживайся. Ориентируешься в квартире? Я сейчас чайник поставлю. Но Константина, кажется, не остановить: — Я ночь не спал. Все мучился: как я мог так сорваться, как мог обидеть тебя? Кто дал мне право на тебя кричать? На тебя со злостью смотреть. Почему позволил себе в чужом доме хлопать дверью? Я начинаю нервничать: — Всякое бывает, Костя. Иногда и занесет. Ты с цветами — считай, ты прощен! Он, оглядываясь на меня, будто не вполне еще мне веря, проходит на кухню и занимает вчерашнюю позицию. Он эту позицию всегда занимает — облюбовал. Достаю из холодильника обезображенный торт, ставлю перед гостем. «Декорации те же». Но, кажется, те же и речи! Усевшись поудобнее, поосновательнее, укрепившись духом, Константин начинает: — Ночь я не спал, Алена, все думал… — Ты хоть костюм-то снимал? — вставляю я язвительное. Он несколько секунд смотрит на меня, соображает. — У тебя хорошее настроение с утра. — Уже полдень. — Все равно — хорошее настроение, — кивает Константин. — Так вот думал я все, думал. Не спал… — И что же ты наконец надумал? — у меня опять тревожно на сердце. Константин вскидывает на меня печальные глаза: — Алена, милая! Почему бы тебе не выйти за меня замуж? Будем вместе писать, вместе ездить. Переберешься ко мне. Родителей моих подвинем. А может, на первое время снимем квартирку. Можно даже не квартирку, а в деревне дом; у меня есть один на примете — над рекой, а на задворках лес. Я с минуту серьезно смотрю на него. Константин осекается и замолкает. Глядит вопросительно. Или он чего-то недопонимает, или я вчера выразилась недостаточно ясно. — Нет, Костя! Нет, дорогой друг, — я намеренно напираю на слово «друг» и ловлю себя на том, что скучаю по Диккенсу. — Ничего не получится. Ты хороший парень, но не мой идеал. Не тебя я вижу во сне. — Идеал, идеал! Во сне, во сне! — скептически изрекает Константин, будто насмехается, но в глазах у него нет насмешки; там опять начинает разгораться злоба (однако, темпераментный какой!). — Ты, прости, будто живешь в девятнадцатом веке. Офицерика-декабриста ждешь? Оглянись — век двадцатый уже на исходе. Идеал можно встретить лишь в рекламном ролике. Но длится-то ролик от силы минуту. Так и в жизни. Увидишь кого-нибудь, подумаешь: вот идеал… Но оглянуться не успеешь, как сама же и развенчаешь его. Откроешь вдруг, что герой твой вилкой с ножом пользоваться не умеет, или косноязыкий — двух слов не в силах связать, или пахнет у него изо рта, как у дракона, или еще что-нибудь в этом роде. Это я тебе как литератор литератору говорю. Я молчу. Я все сказала вчера. И сегодня я сильнее. Не позволю себе опуститься до перебранки. Константин некоторое время ждет моего ответа. Или он собирается с мыслями. Когда он опять начинает говорить, мне кажется, что голос у него трескучий, будто у сороки: |